Виктор Лихачев - Кто услышит коноплянку
- Натюрлих. Передавай своим ребятишкам привет. Я приеду - позвоню.
- Когда тебя ждать?.. Трубку положила. И правда - сумасшедшая. Вот что любовь с людьми делает.
- С какими людьми, солнце мое? - спросил Мещерскую муж.
- В данном случае с твоей любимой Софьей Николаевной.
- А ты не ошибаешься? - скептически хмыкнул Илья Ильич.
- Если у Софьи выставка Лизы проходит, а она все бросает и в Задонск мчится, что это означает, потвоему?
- Что?
- Только одно: похоже, этот таинственный Киреев нашелся. Ну и хорошо, а то совсем девчонка издергалась.
- Похоже, солнце мое, ты не рада этому.
- Почему?
Мещерский показал в сторону соседней комнаты:
- Думаешь, я не догадывался, как ты хотела нашего Ферапонтика и Софью...
- Оставь! - неожиданно сердито перебила мужа Мещерская. - Самое печальное, что эта любовь для Софьи - большое горе. Говорю тебе не как мать твоего сына, а как ее подруга.
- Почему? - Пришла пора удивляться Илье Ильичу.
- Когда находишь, а потом теряешь - это грустно? - вопросом на вопрос ответила Софья. Можешь не отвечать.
- А почему ты думаешь, что она должна потерять этого человека?
- Это слишком грустная история, мой месяц ясный, чтобы я могла ею разбередить твое нежное и ранимое сердце. Лучше пойди - завари кофейку. * * *
От Древлянска до Боброва те же пять часов езды. Ну, пусть семь-восемь, учитывая, что дороги в тех краях - не чета Каширскому шоссе. Сколько дней шагал до воронежского городка полевыми дорожками да лесными тропами Киреев - один Бог знает. Близилась осень. Ее приближение днем не чувствовалось, даже наоборот, казалось, что до осенней поры еще очень далеко. Местные жители говорили, что последний раз такая жара в этих местах стояла лет двадцать пять тому назад. Киреев знал, что онкологическим больным такая погода не на пользу, но, к своему удивлению, он чувствовал себя гораздо лучше, чем в начале и середине своего путешествия. А вот ночи стали холодными. Если в июне и июле Михаил, ночуя в поле или лесу, мог позволить себе не влезать в спальник, то теперь он все чаще и чаще просыпался по ночам от холода, даже свернувшись калачиком в спальнике. Проснувшись, Киреев смотрел в огромное ночное небо, усыпанное крупными звездами. Смотрел и не мог насмотреться. Вообще- то, Михаил старался в такие минуты ни о чем не думать. Постепенно сон опять брал свое, глаза смыкались. И так хорошо ему было в такие минуты, что он даже забывал о своей боли, о растертых в кровь ногах. И почти в бессознательном состоянии Михаил шептал строки стихов, что сами приходили к нему. Странно, но все чаще и чаще это были стихи Никитина. Впрочем, сам Киреев этому и не удивлялся, объясняя все приближением к воронежской земле, чьим уроженцем был поэт. Видимо, вечно живут не только души, но и мысли, тем более те, что когда-то облагались в поэтическую форму.
"Вот уж песнь заводит Песенник лихой,
Из кружка выходит Парень молодой.
Шапку вверх кидает, Ловит - не глядит,
Пляшет - приседает, Соловьем свистит.
Песне отвечает Коростель в лугах,
Песня замирает Далеко в полях...
Звезды над полями. Глушь да камыши...
Так и льются сами Звуки из души..."
- шептал Киреев и незаметно засыпал. Через час-другой Михаил просыпался вновь - и все повторялось. Прошло время, когда он чувствовал себя чужаком в мире полей, звезд, ручьев и птиц. В этом мире уже не было прежней таинственной загадочности, но теперь Киреев восхищался им еще больше и больше. То, что раньше казалось хаосом, - теперь изумляло своей гармонией и мудростью. Взять тех же птиц: казавшиеся Кирееву раньше чуть ли не олицетворением того самого хаоса, они стали для Михаила эталоном организованности и порядка. Например, оказалось, что благодаря птицам можно легко определять время. Если, просыпаясь, заводила свою песенку горихвостка, Михаил знал, что времени - половина второго ночи. Ровно в два часа вслед за горихвосткой начинали славить новый приход солнца иволга, кукушка, малиновка. А самыми сонными, как ни странно, оказались воробьи. Если Киреев, просыпаясь, слышал их веселое и задиристое чириканье, он понимал, что пора подниматься и готовиться в дорогу...
Впрочем, боюсь, я не очень удачно выразился, написав, что Киреев "к своему удивлению, чувствовал себя гораздо лучше, чем в начале и середине своего путешествия". Все на свете относительно. Гораздо - это все же перебор. Бывали дни, когда Киреев буквально еле волочил ноги, мечтая даже не об отдыхе, а о тени над головой. Бешенно лупило сердце, огнем горела гортань, кружилась голова. В такие минуты Михаил негромко произносил молитву, которой научил его старец Илларион. Молитовка была короткой - всего восемь слов. Старец велел произносить ее вслух, начиная с тридцати трех раз в день, с каждым днем все увеличивая это число. Сразу прошу прощения у читателя: не считаю себя вправе передавать то, что сказано втайне одним человеком другому. Хотя, с другой стороны, эта молитва - не собственность старца и Киреева. Эти восемь слов православный народ громко, шепотом или одним сердцем произносил и сто, и тысячу лет назад. Давайте поэтому поступим так: молитва, которую шептал идущий по жаре Киреев, зашифрована в этой книге, причем зашифрована просто, чисто символически. Прочитав книгу до конца, читатель легко прочитает и молитву.
Однако вернемся к нашему страннику. Киреев заметил, что когда он произносит молитву, будучи, как Михаил говорил, "при силах", ранним утром, в начале пути или после дневного отдыха, его ум с поразительной быстротой убегал от смысла молитвы. Губы произносили слова, а думал он о чемнибудь другом. Или о ком-нибудь. Например, о Софье. Михаил чувствовал, что об этой девушке он думает иначе, чем о Наталье, Юле, Марфе и даже о своей бывшей жене. Признаться себе в том, что Софья теперь для него не просто знакомая, случайно встреченная им в бесконечной суете московской жизни, не только землячка и владелица иконы, которую Киреев должен принести в Старгород, а человек, при воспоминании о котором в душе неспроста рождалось что-то очень нежное, давно забытое, - "особливый человек", как любила говорить его бабушка, - признаться в этом даже себе самому Михаил пока не мог.
А вот когда сердце вот-вот было готово вырваться из груди, когда приходили мысли о том, что в этом поле, на этой дороге наступит последнее мгновение его земной жизни, слова молитвы вместе с дыханием словно входили сначала в его сознание, затем - в сердце. Однажды Михаила так увлекла эта молитва, что, перестав перебирать шарики на четках, подаренных ему отцом Илларионом, он лишний час прошагал по изнуряющей жаре...
...До Боброва оставалось не больше четырех дней пути. Киреев перешел Дон в районе Павловска и шел вдоль реки Осередь по направлению к знаменитому Шипову лесу - зеленому островку в степи, оставшемуся от некогда громадного леса, росшего здесь в былинные времена. Самой реки Михаил не видел - она была скрыта за домами длинных-предлинных сел, коими так богата воронежская земля. Села в пять, десять и даже пятнадцать километров в тех краях не редкость. Причем иной раз было не ясно, где заканчивается одно село, а начинается другое. Вот и в тот день Киреев не заметил, когда, пройдя Александровку, он очутился в Воронцовке. Именно там и произошло то, что Михаил после называл "воронцовским чудом" или "осередской сказкой". Он дошел уже до середины этого старинного села, в котором в конце XIX века на десять тысяч человек населения приходилось три церкви, три школы, богодельня, больница, множество лавок, одна паровая, пятьдесят ветряных мельниц, пять небольших заводиков, три еженедельных базара и четыре ярмарки, - как дорога резко повернула влево. Кирееву оставалось перейти мост, и он входил бы в ту часть Воронцовки, которая непосредственно вдавалась в Шипов лес. Мостик был небольшой, как, впрочем, и речка, через которую его перекинули. Сколько раз Михаил с надеждой всматривался в речные воды, лелея в глубине души мечту увидеть прекрасную реку своего любимого сна. А сейчас он спешил под спасительную сень огромных вязов и дубов, которыми так славен Шипов лес. Дома, дома, дома - десятки, сотни домов так утомили глаза Михаила, что он, забыв о реке, не чаял поскорее увидеть зелень вековечного леса. Дойдя до середины моста, Киреев рассеянно посмотрел налево и... замер, пораженный. Если бы сейчас перед ним приземлилась летающая тарелка и из нее дружной толпой вышли зеленые человечки в шлемах - он удивился бы меньше. Киреев увидел речку. Не широкую - от одного берега до другого шагов пятнадцать, не больше. Огромные и спокойные ивы росли вдоль берегов, образуя что-то вроде зеленой крыши, сквозь которую пробивались солнечные блики. Блики играли на темной воде - не быстрой и не медленной, по крайней мере, рано упавшие желтые листья ив, похожие на остроконечные лодочки, плыли по речке не медленно и не быстро. Листья не вертелись в водовороте, а плавно покачивали своими острыми носиками. С моста казалось, что листья не плыли, а неспешно парили в воздухе. Вода чудилась темной, даже черной от густой тени вековых ив, на самом деле она была удивительно прозрачной. Всмотревшись, Киреев без труда разглядел белые камешки в крапинку, усеявшие дно реки. Вот промелькнула крошечная рыбка, ловко проплыв меж гибких и тонких стеблей редких, но очень крупных кувшинок. К левому, более высокому берегу реки вплотную примыкали сады и огороды. От каждого к воде вели земляные ступеньки, по которым можно было спуститься к маленькому мостику. Некоторые из мостиков почти утонули в воде... Киреевский сон стал явью. Шипов лес мог подождать - Михаил забыл обо всем на свете. Так и не перейдя мост, он, облюбовав один из деревянных маленьких мостков, положил на него рюкзак, разделся и, даже не остыв, бросился в речные струи...
