Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Да, словно бы есть маленький излишечек, — произнесло несколько стариков-мужиков.
— Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка.
— Благодарим, батюшка, покорно! — произнесли опять те же старики.
— Земля-то больно плоха, — сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: — каменья да иляк.
— Ну уж, любезный, мне для тебя земли не выдумать, не сочинять, — отозвался ему Бакланов, услышав его слова.
— Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле… У всех здесь одинакая, — сказал опять старик.
— Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну полосу навоза-то валишь, — возразил ему, в свою очередь, мужик.
— А тебе кто мешает, какой леший? — окрысился на него старик.
— Ну-с, дворовые теперь, — перебил их Бакланов: — желаете ли оставаться у меня временно-обязанными крестьянами?
— Лучше того нам быть не может! — сказал ему первый Петруша.
— Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и будут платить за них оброк, — сказал Бакланов.
— Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с! — сказал молодой парень.
— А ты вот найдешь у меня, как тебя на миру-то раза два поучат; их вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, — сказал Бакланов.
— Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! — отозвались с удовольствием старики.
— Ну, садитесь, кушайте!
Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.
— А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, — прибавил Бакланов и пошел.
Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.
Он прямо подошел к ней.
— Здравствуй, Марья! — сказал он и протянул к ней руку.
Она хотела было поцеловать ее.
— Как можно! Этого уж нынче нет, — говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.
Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.
— Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..
Марья продолжала смотреть на него с любопытством.
— Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..
Приказчик подал.
— Ну, вы теперь, — продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.
Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.
Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.
— Как бабушка-то на барина смотрит, — заметила одна женщина.
— Что ты старушка? — обратился к ней Бакланов.
— Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! — отвечала та.
— Просты они, матушка, ныне все! — отвечала ей прежняя женщина.
Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.
— Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? — обратился он к ней.
Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
— Нет, барин, не хочу, не стану! — отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.
На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
— Мне таперича, Яков Иваныч, что значит — ничего, — заговорил уже прежний покорный старичок.
— А я его, дьявола, вот как ссучу! — говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
— Тсс! Тише! — скомандовал достаточно выпивший Петруша. Песню господину петь!
— Песню, изволь! — повторила толпа.
— Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! — сказал громко Бакланов.
— В сад, ребята, уважим барина! — раздалось несколько голосов.
Вся толпа тронулась.
Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.
Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
Бакланов оставался между последними.
Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.
Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
— Ой, барин, не трожьте! — прговорила она, отодвигаясь от него.
Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
— Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
— Я еще, барин, не сошла с ума… — отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.
— Да ведь прежде ходили же?
— Мало ли вы прежде крови нашей пили? — отвечала Марья.
Бакланову сделалось стыдно и досадно.
— Я, кажется, тебя не принуждал?
— Волей, значит, видно, шла! — отвечала насмешливо Марья.
— Да ведь это глупо же, — произнес Бакланов: — прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь… Я денег тебе дам, сколько хочешь!
— Не надо, барин, никаких мне ваших денег, — проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.
Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.
Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.
Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
— Барин, я пляшу, смотри, — говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. — Да ты гляди, хорошо ли? — говорил он.
— Обернись, дуралей, к барину-то лицом, — усовещали его другие мужики.
— Изволь, сейчас!.. — отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.
— Экий дурак! экий скотина! — проговорили ему на это другие мужики.
— Дурак и есть! — подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
«И это люди!» — говорил он мысленно сам с собой.
Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
— Говорили с Марьей-с? — спросил он его с улыбкой.
— Неприступна уж очень стала! — отвечал Бакланов в том же тоне.
— Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! — объяснил приказчик.
— Что это они так шумят? — спросил Бакланов с досадой.
— Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
— Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
— Бесчувственный народ — как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! — отвечал приказчик и ушел.
Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»
20
Возвратившаяся любовь
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, — что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
— Извините, сделайте милость, — заговорил он.
— Где Софья Петровна? — спрашивал его тот задыхающимся голосом.
— Сейчас… час с два как уехала, — отвечал Петр Григорьевич.
— Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
— Сейчас лошади будут! — отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
— Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! — бормотала между тем старуха.
— Вы что тут делали? — спросил ее Бакланов.
— Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! — отвечала старуха.
«Вот, чорт, чем занимается!» — подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
