Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Что ж в этом особенно худого? — возразил Бакланов.
— Хорошо, хорошо! — продолжал Иона: — а сами, подлецы, себя так не забывают… «Что, говорят, не придете ли к нам, мужички, на помочь повеселиться?». Ну как, батюшка, подначальные — совсем как не придут? И привалят, разумеется, целая тысяча; а у нас-то… Пришиби ты меня, друг сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни видеть ни чувствовать…
Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя.
— Ну что ж? К чему так отчаиваться! — сказал ему Бакланов: я вот теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, прибавил он и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую.
— Спасибо! — произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова руку. — Спасибо! — повторил он еще раз с каким-то особенным чувством и вдруг поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. — Да! — забормотал он, опускаясь на постель. — Иона плут, мошенник был, но никогда не думал нищим быть…
При последних словах у него голос был даже не хриплый, как у умирающего.
— Ну-с, прощайте! — сказал Бакланов, вставая.
Ему тяжело было более оставаться.
— Прощай! — сказал Иона, как-то чмокнув губами. — Прощай!.. А я теперь опять один, опять! — произнес он и заревел на весь дом.
Бакланов поспешил уйти и уехать.
18
Добрый помещик
В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете с камином, с картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского дома покойного отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной и солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально и как бы вырожало, что звезда его счастья закатывается.
— Что, скажи, любят меня крестьяне? — спрашивал Бакланов.
— Любят-с! — отвечал приказчик.
— Пожалуй, и на волю бы не пожелали?
— Да известно, что есть дураки, — гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже…
— Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний?
— Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали.
— А много уж этих поборов-то было?
— Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души… вскочил тоже им эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он и сам-то весь того стоит.
— Отчего же не стоит?
— Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет.
— Это так сначала, а после обойдется.
— Нет-с, николи это не обойдется… У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. «Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, — подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности».
— Неужели же они не понимают, что это для общей пользы?
— Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может.
— Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать?
— Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются.
— Ну, а посредники люди все хорошие?
— Молодые все больше господа… Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные… Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было.
— Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут.
— Попервоначалу так-с! А что после — все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, — заключил прикзчик.
— Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли?
Приказчик даже вспыхнул от радости.
— Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, отвечал он: — крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым… два года эти пройдут, хоть топись совсем… у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой — старик тоже старый, ветхий.
— Детки прокормят!
— Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться… Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют… Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно!
— Ах, кстати, к женам! — произнес Бакланов: — где, скажи, пожалуйста, Марья?
— Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная.
— И хорошо живет с мужем?
— Да ничего особливого не видать… Все ведь они одинаково живут… В Питере муж-то… Не часто тоже сходить!
— Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне.
Приказчик смотрел на барина.
— Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят… Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость.
— Слушаю-с, — отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать.
— Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! — заключил Бакланов.
— Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, — отвечал приказчик.
Оставшись один, Бакланов был очень доволен своим прежним крепостным «неуправлением».
19
Братский праздник с народом
Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу — мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые.
Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый…
Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова:
«С поля, с поля едет барин»,
— пели мужики и бабы.
«Две собачки впереди!»
— слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши.
«Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!»
— пели, кажется, по преимуществу женщины.
«Здравствуй, милая красотка, из которого села?»
— пробасили уж мужчины.
«Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!»
— опять залились женские голоса.
Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша.
Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня:
«Башмачки, башмачки,
Башмачки мои тороченые!
Три рубля за них платила.
Только день в них походила.
Башмачки, башмачки,
Башмачки мои тороченые!»
При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом.
Бакланов наконец вышел на крыльцо.
— Ура! наш батюшка, барин! — вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. — Ура! — повторила она.
И опять этим распорядился старик Петруша, который стоял на правом фланге и выше всех поматывал рукой.
Бакланов снова прослезился.
— Благодарю вас, братцы! — начал он взволнованным голосом. Что же водку-то?.. Подавайте водку-то! — прибавил он.
Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить.
— Давай по два стакана за раз! — сказал Бакланов.
Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали.
— Земли вам, братцы, — продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: — по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше?
— Да, словно бы есть маленький излишечек, — произнесло несколько стариков-мужиков.
— Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка.
— Благодарим, батюшка, покорно! — произнесли опять те же старики.
— Земля-то больно плоха, — сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: — каменья да иляк.
