Борис Штейн - Донный лед
Она замолчала. Дорога в этот момент вытянулась в прямую линию, напряжение у Сени немного спало, пришло даже удовольствие от езды, от мерной, без надрыва работы двигателя, от набегающей и расступающейся тайги. Один раз в свете фар появился заяц. Сеня переключил свет на ближний и дал сигнал. Заяц оглянулся и не спеша, словно бы даже нехотя прыгнул в сторону.
- Ты чего, Сеня? - спросила Варька. Она не видела дороги - мысли ее были далеко сейчас.
- Заяц, - объяснил Сеня.
- Заяц, - протянула Варька. - Коля бы не упустил...
Опять воцарилось напряженное молчание, потом молчать стало невмоготу, и Варька заговорила, стала рассказывать, но не с начала, с середины, с того места, до которого молчала.
- Та беременность трудная была, а он нисколечко не жалел меня, пил, гулял не скрываясь, а я как дура бегала к его бабам скандалить, а одна была, Зойка, так я к ее мужу пошла, так он эту Зойку чуть не прибил. Ну, Коля тогда разошелся, говорит, все равно гулять буду, говорит, ты урод, урод - на меня. А я разве урод? Чего ж бегал тогда за мной, у меня Миша был, скромный такой парень, Коля отшил его, Коля был настырный. Добился, женился, в город меня увез, в городе квартиры добился, от чулочной фабрики дали: мы оба там работали, я на конвейере, а Коля механиком...
А тут - "урод"... Конечно, я беременная была, как сейчас, нет, сейчас у меня легче проходит. "Урод"... И всю дорогу пил, всю дорогу... нисколечко меня не жалел, а у меня на руках Наташка, ей два годика было... Ну, он тогда устроил мне за Зойку. Наташка ревет, он пьяный, ну и... толкнул меня пару раз. Веришь, Сеня, думала, умру, веришь? - обрадовалась. И сразу подумала: "Наташку в детдом возьмут" - и отключилась. Короче, Сеня, родила я раньше времени девочку. Только мне ее не показывали, где-то отдельно ее выхаживали, отдельно от меня. А я по ней, Сеня, тосковала! Просила показать, просила. Ну, докторша один раз разрешила - через стеклянные двери посмотреть. Ничего я, Сеня, не разглядела, а жалко мне ее стало! Так, Сеня, жалко! Думаю, за что дитя мучается - за нас мучается! И от этих мыслей я, Сеня, есть не стала. Что приносят - не ем, и все. Не могу. Коля тоже раз приходил. Яблоков принес. А я и яблоков - не могу. Тогда меня выписали. Говорят, ты здесь у нас хуже не поправишься. А как ребенка выходим, положим тебя обратно, будешь грудью кормить. А пока сцеживай, чтоб не пропало. Ну я дома сцеживала, им приносила, сдавала. Коля все равно гулял и пил так же. Я заикнулась, он засмеялся, говорит: иди, иди, тебе на дойку пора... Жестокий он был все-таки, а, Сеня?
Сеня молчал. Только морщил нос.
- Ну, а потом девочка умерла, тогда только меня к ней допустили. Я с ней посидела, потом обрядила сама...
Коля сперва говорит, похороны устроим по первому разряду, оркестр, говорит, найму, но я не велела, сказала - никого не надо, никого. И тут он меня послушал. Вдвоем с ним свезли мы ее, сами закопали. Лето было позднее, август. Я ему сказала: ты езжай, Коля, домой, я скоро. Он поехал. Наташка дома одна запертая была. А я какая-то замедленная была. Знаешь, Сеня, будто меня в гипноз загнали и командуют. А я все точно выполняю. Посидела у могилки, потом пошла в магазин, купила конфет разных два килограмма. Домой иду - встретила Надю, соседскую девочку. Я ей конфеты отдала, на, говорю, раздай всем детям во дворе, которые будут. Она говорит: зачем, тетя Варя? Я говорю: так надо, пойди раздай. Ну, она пошла раздавать.
Пришла домой - Коля сидит, бутылку почал, курит. Давай, говорит, помянем нашу дочь. А я не стала. Нет, не стала, не могла и не хотела. Я ее по-своему поминала, по-матерински.
А он, Сеня, разозлился, водку выпил, что-то мне грубил, но я не помню что. И он ушел скоро, и до утра его не было.
И тут я, Сеня, немного, наверное, умом тронулась. Потому так, Сеня, думаю, что некоторую часть времени я не помню. Как, что делала, не помню... Наташка вывела из этого... Смотрю, сидит в кроватке, не плачет, на меня смотрит и говорит: мама, ты что, девочка?
Почему, думаю, девочка? И тут я себя, Сеня, со стороны увидела. Я, оказывается, куклу Наташкину в пеленку завернула, хожу по комнате, укачиваю... Ну, она и спросила, говорит: ты что, девочка?
Сеня слушал страшную эту исповедь и страдал от бессилия перед дикой, тупой жестокостью, от бессилия своего повлиять на несчастную Варькину судьбу, избавить ее душу от омертвляющей тяжести.
Так сложилось, что разные люди при разных обстоятельствах делились с Сеней своими горестями, и Сеня чаще всего ничем не мог помочь им и от этого страдал. И может быть, именно потому, что он действительно искренне страдал, люди чувствовали некоторое облегчение. Человеку тяжело оставаться наедине со своей бедой - это, безусловно, всегда было главной причиной исповедальных откровений.
Так что Сеня, будучи председателем месткома, был в некоторых случаях чем-то вроде приходского священника. Хотя в смысле искренности и сопереживания Сеня определенно превосходил любого попа, потому что попы были, скорее всего в силу профессиональной привычки, равнодушны.
Варька смолкла. Сеня тоже молчал, внимание его опять было приковано к дороге - шли повороты.
Собственно, до Нижнего оставалось не так уж много. Минут тридцать, от силы сорок езды, там последний, самый трудный спуск с поворотом, и, пожалуйста, начало Нижнего - нефтебаза, та самая, на которой в последний раз заправлялся бедолага Валька Матвеев...
Вдруг Варька застонала, заохала, крикнула Сене: "Быстрей!" - и продолжала стонать к охать, и Сеня испугался, что она сейчас начнет рожать, и поднажал немного. Однако подошел поворот, и Сеня сбавил. Сбавить-то сбавил, а притормозить побоялся - как бы не занесло, как бы Вальку Матвеева не повторить - и на поворот вышел на большой все-таки скорости, едва вписался: на миг ему показалось, что начался юз, теряется управление, и Сеня моментально покрылся холодным потом. И только выйдя из поворота, взглянул на Варьку. Ее одутловатое лицо было таким мокрым, будто она умылась только что и не вытерлась. Полушубок был расстегнут, полы его откинуты, и Варька все поглаживала низ живота и стонала уже тише. Причем Сене показалось, что ее линялые фланелевые лыжные штаны и даже почему-то валенки тоже мокрые. Варька проследила Сенин взгляд и пояснила негромко:
- Воды отошли.
Сеня не знал, что это такое, но испугался. Он ничего не ответил, только искоса посматривал на притихшую Варьку, как она, тихонько постанывая, все поглаживает свой живот, все поглаживает, и страх все уверенней располагался в Сенином сердце, и Сеня, казалось, чувствовал, как натянулись его нервы словно тормозные тяги "ручника". И поэтому, когда Варька крикнула не своим голосом: "Стой!" - он затормозил, не показав правого поворота, и рванул вверх ручку двери.
- Куда! - страшно заорала Варька и схватила Сеню за воротник.
Первым Сениным побуждением было выскочить из шубы и из кабины, но Варька сквозь стон крикнула: "Холод!", и Сеня опомнился. Он сразу понял, что Варька боится холода и что боится она уже не за себя, а за ребенка, который вот-вот появится на свет божий, не досидев в Варькиной утробе каких-то двадцать минут, от силы получаса - за это время Сеня дожал бы до роддома...
Тогда Сеней овладела забота и вытеснила страх. Сеня уложил Варьку на сиденье, согнувшись в три погибели, стянул с нее валенки, лыжные штаны и приготовился принимать роды. Он снял с себя ватную бамовскую куртку и расстелил ее под Варькиными ногами. Подумав, снял и клетчатую рубашку - она была все же чище куртки - и постелил ее сверху.
Варька стонала громко, беспамятно. Сеня устал от неудобной позы и опустился на колени. Он был в одной вытянутой майке, но холода не чувствовал. Вдруг Сене показалось, что двигатель "чихнул", и Сеня с ужасом подумал, что он может заглохнуть и кабина моментально выстудится. Сеня слегка газанул и прислушался: как будто ничего...
Варька уперлась ногами в стенку кабины, она стонала и тужилась, она словно дышала криком, а Сеня стоял перед ней на коленях, и пот градом скатывался с его лица, и он его почему-то не вытирал.
Когда показалась головка, Сеня хотел спросить у Варьки, что ему делать, но у Варьки глаза были неосмысленные, и Сеня не спросил, потому что спрашивать было бесполезно, Сеня приготовил ладони, чтобы принять ребенка, и так стоял на коленях с приготовленными ладонями - полчаса, час или два - он потерял счет времени. Потом головка как-то сразу вынырнула, показалось красное сморщенное личико и плечи, и ребенок стал выходить толчками и, наконец, вышел, вытолкнулся весь, едва не выскочив из Сениных ладоней. Когда-то где-то Сеня слышал или читал, что ребенка нужно шлепнуть, чтобы он закричал, память услужливо поднесла ему эту общеизвестную инструкцию, но Сеня шлепать ребенка побоялся, он положил его на свою клетчатую рубашку и стал ждать, когда ребенок закричит, и ребенок скоро закричал, и крик его, хриплый и пронзительный, словно снял какую-то тяжесть с Сениной души.
- Пуповину, - сказала Варька неожиданно ясным голосом, - пуповину перевяжи.
