Лидия Чуковская - Дом Поэта (Фрагменты книги)
Письменная и устная речь ее, северная, петербургская, была свободна от всякого налета чего-либо бойкого, южного, хотя родилась она под Одессой, один класс (последний) проучилась в киевской гимназии и высшее образование тоже начала на юге — в Киеве (на юридическом факультете). Говорила Ахматова — как и писала — на основном русском языке…
Надежда же Яковлевна, рассуждая об Анне Ахматовой… говорит о ней на том вульгарном наречии, что и обо всем и обо всех, и выходит, что даже если она и не лжет в прямом смысле, как рассказывая о спекуляции переводами или хлопанье дверьми, она, сообщая правду, все равно лжет: ибо, если язык не соответствует изображаемому предмету, он вызывает либо комический эффект, либо ложное представление о предмете…
Ахматова, например, была лишена умения и охоты хозяйничать. Это так. Но Надежда Яковлевна не в силах сообщить об этой черте характера Анны Андреевны попросту, без издевки и ерничества; она не может написать, что Анна Андреевна хозяйничать избегала; или: от хозяйства уклонялась; или: предпочитала, чтобы вместо нее хозяйничали другие. Это была бы простая правда, без перепляса и ужимок. Но тогда Надежда Яковлевна не была бы Надеждой Яковлевной! Окуная каждую черту образа человеческого в помойную яму вульгарности, Надежда Яковлевна сообщает нам, будто Ахматова от хозяйства обычно «увиливала» (478) [432]. Соединение слов «Ахматова» и «увиливала» (взгляните на любой ее портрет, на любую фотографию, прочтите любое стихотворение!) столь же немыслимо, сколь Ахматова и «хвасталась», или вульгарнейшее: Ахматова "наговаривала пластинку" (509) [460]. Интересно, что в другой своей работе "Моцарт и Сальери", поминая о том, что Ахматова не любила хозяйства, Надежда Яковлевна употребляет иной, но не менее уничижительный и вульгарный глагол: «отлынивала». Ахматова отлынивала и увиливала. Вот язык, искажающий образ женщины, которая и впрямь упорно не желала заниматься хозяйством. Не желала-то не желала, но к «увиливанию» и «отлыниванию» была неспособна. Будто бы правда, а на самом деле ложь, потому что, если увиливала и отлынивала, значит, это не Ахматова. Так же как "смывался втихаря" — это не Владислав Ходасевич. Повторю: благо иностранцам, не воспринимающим смысловые оттенки! Выражение "наговаривала пластинку", глаголы «хвасталась», "увиливать" или «отлынивать» в той же мере не сочетаемы с образом Ахматовой, как глагол «втерлась» с образом М. Петровых.
Полагаю, впрочем, всё это «выдрющиванье» и выпендриванье пускается в ход мемуаристкой не столько ради унижения Анны Ахматовой, сколько ради возвеличения собственной персоны. Эй, вы, там, которые копошились! Пялили глаза, собирали автографы и портреты, знали наизусть не только те стихотворения, которые ценит и перевирает Надежда Яковлевна, но и ахматовскую любовную лирику, раннюю и позднюю, умилялись, сентиментальничали и сюсюкали. А я — вот она я!
Страница 9 [10]: "Ахматовой я как-то устроила сцену"; с. 497[450]: "Ануш, вы бешеная кошка"; с. 410 [372] (об отрывках из поздней пьесы "Пролог") — "романтическая канитель"; на с. 256 [235] знаменитые строки:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
цитируются с издевкой "попробуй: надень!", а ведь в эту минуту женщина не на бал собирается, а спасает себя от разлуки с тем, кого любит, и в следующих четверостишиях речь о смерти: "Со мною умри!" — "Умру с тобой…". Впрочем, "Песня последней встречи" для Надежды Яковлевны тоже зряшная канитель. Думаю, хунвэйбины отзывались о любовной ахматовской лирике и о самой Анне Ахматовой именно на подобном жаргоне.
Фамильярничает Надежда Яковлевна вовсю. Когда Ахматова осенью 1924 года, в Ленинграде, впервые пришла на Морскую, в гости к Мандельштамам, Надежда Яковлевна сразу послала ее за папиросами. Прямо с порога. Это, пожалуй, сладчайшее из ее воспоминаний. Она была дома одна, в пижаме — той самой, исторической, синей, в белую полоску. "Я… вдруг хватилась, что у меня нет папирос. Мне не захотелось переодеваться, чтобы выбежать на улицу, и я послала за папиросами ее. "Сбегайте, Анна Андреевна, а я пока поставлю чай" (250) [230]. "Надо всегда посылать за папиросами тех, кого любишь и уважаешь", — поучает нас Надежда Яковлевна, поднимая вопрос на принципиальную высоту. "Я очень рада, что послала Ахматову за папиросами" (257) [235].
А вот я почему-то рада, что к Надежде Яковлевне, судя по ее мемуарам, никогда не заходил в гости Александр Блок. Она сказала бы ему, впервые увидав у себя на пороге: "Сбегайте, Александр Александрович, за коньяком, а я пока закусочку изображу".
У каждого свои тихие радости. Надежду Яковлевну тешит сознание, что она послала за папиросами гостью, старше ее лет на десять, которая впервые пришла к ней в дом. "Сбегайте, Анна Андреевна". Она видит в этом нечто уникальное и поучительное. Я же, со своей стороны думаю, что любая комсомолка того времени, поступила бы точно так же, особенно в том случае, если бы к ней в гости невзначай пожаловала "настоящая дама", которую "тянуло в круг повыше".
(В какой это "круг повыше" тянуло Анну Ахматову, я не догадываюсь. Это, конечно, «жаба», но классифицировать ее не берусь.)
Глагол «сбегать» в применении к Анне Ахматовой, так же неистово лжет, как глаголы «увиливать» и «отлынивать». Оказаться на побегушках Ахматова не могла ни в какие годы, ни в молодости, ни в старости, хотя молодою была гибка, подвижна и быстра. Впрочем, слог Надежды Яковлевны заставляет Анну Андреевну «бегать» не только стройной, тридцатипятилетней женщиной, но и после инфаркта, медленной, задыхающейся, погрузневшей."…Сидя на скамейке, в церковном садике на Ордынке, куда мы с Ахматовой убегали для разговоров…" (257) [236], - пишет Надежда Яковлевна. Известен и этот церковный садик, и дом на Ордынке, и лестница под аркой — перекошенная, искалеченная, со сломанными перилами, которую Анна Андреевна в память знаменитого фильма Джузеппе де Сантиса называла "Рим в 11 часов", — но убегать по этой лестнице от чего бы то ни было, с кем бы то ни было и куда бы то ни было Анна Андреевна, при больном своем сердце, решительно не могла; часто, из-под любого потолка, она и в самом деле уходила поговорить с друзьями под открытое небо (так надежнее!), но "мы убегали", самый глагол «убегать» в сообщение Надежды Яковлевны все равно вносит инфекцию лжи. «Мы» — тут такая же мнимость, как всюду.
Однако довольно. Оставим Надежду Яковлевну самоутверждаться, изображая, как Анна Андреевна бегала для нее за папиросами, и займемся делом. На современниках Анны Ахматовой лежит особый долг: не допускать искажения ее облика, опровергать любую ложь, умышленную и неумышленную, малую и большую, которая уже сегодня становится материалом для диссертаций, а завтра собьет с толку и направит по неверному пути десятки исследователей, и прежде всего тех, кто положит начало "Трудам и дням". Пусть себе Надежда Яковлевна пишет что и как ей вздумается, а мы обязаны дать исследователям, биографам, художникам точный и правдивый материал, противопоставив его мусору измышлений, передержек и сплетен.
В спешке и по неряшеству Надежда Яковлевна создает, например, совершенно ложное представление о сроках жизни Ахматовой под Ленинградом, в Комарове. У Надежды Яковлевны выходит, будто для них обеих — для нее и Ахматовой, для их мнимого «мы» — пребывание в Комарове было лишь минуткой на неразрываемо общем жизненном пути. На с. 528–29 [478–479] сообщено, что Мандельштам простился с морем (Черным). Вслед за ним с Черным морем простилась и Ахматова:
Последняя с морем разорвана связь…
Надежда Яковлевна, после прощания с морем и гибели Осипа Мандельштама, тоже никогда более Черного моря не видела. Стройно, ясно, последовательно. Ведь их было трое, только трое, а потом двое, только двое — она и Ахматова — и у них был общий жизненный путь.
Осип Мандельштам простился, Ахматова простилась, они простились, я простилась, мы простились. Простились с морем. И вот тут и настигает читателя загадочная фраза.
"Нельзя же считать морем пресный светлосерый залив недалеко от Комарово в советской Финляндии, где мы на минутку остановились с Ахматовой".
Очень изящное завершение общего жизненного пути. Психологически-географическое.
"Искусственно, вернее насильственно, оторванные от всего, что нам было дорого и близко…".
"Мы только и делали, что поминали и прощались" (529) [479].
(В стране, где поколение за поколением обречено лагерям, пережившей две революции, коллективизацию, гражданскую войну и две мировые — все, а не мы двое или мы трое, "только и делают", что прощаются и поминают.)
"Мы на минутку… Мы только и делали…" Но если заняться биографией Анны Ахматовой, какие сведения в конкретном, прямом смысле извлечет биограф из этих слов: "мы на минутку остановились"? Какая стоит за ними реальность? Конечно, по сравнению с вечностью и столетие «минутка»; я не знаю, сколько времени в Комарове провела Надежда Яковлевна; об установлении этой даты пусть уж позаботятся биографы Н. Мандельштам, но Анна Ахматова на берегу Финского залива, в дачном поселке Комарово, проводила каждый год по несколько месяцев — то на литфондовской даче, то в Доме Творчества — ровно десять лет: с 1955 по 1965. Десять лет для нее длилась минутка!
