Петр Краснов - Понять - простить
Том покраснел.
— Вы, дядя, удивлены? Отец и мама запрещали мне читать эту книгу. Говорили, что это страшная, вредная книга тиранов. Впрочем, если хотите, я расскажу вам все по порядку… А хотите чаю?
— Да, я бы не отказался. Если только есть, и тебя не затруднит.
— Нет, нет. У меня хозяева — такие славные старики. Они сейчас мне все дадут.
Том ушел и сейчас же вернулся с кипящим чайником, стаканом и блюдцем. Принес белый хлеб, масло и варенье.
— Кушайте, дядя… Я так рад… Так рад что-нибудь сделать… во имя Христа.
Как же ты ко Христу обратился? Да вот как… Я вам, дядя, все откровенно. Ну, вы знаете, отец и мама хотели меня воспитать по-новому. Мама мне все доказывала, что души нет, но есть только смертное тело. И учила меня сама. Ведь я даже в гимназии не был. На физиологию и математику мои родители очень налегали. И по математике я папу скоро обогнал… И вот, когда мне сравнялся девятнадцатый год, мама посмотрела, раз на меня и сказала: "Ты, Том, взрослый, зрелый, и тебе надо женщину. Это закон природы". Дала она мне адрес. В Фонарном переулке. Деньги дала. Я пошел. Встретила меня девушка, так лет двадцати с лишним. Повела к себе… Начали мы разговаривать. Почему-то обоим стало неловко. И как-то помянула она имя Бога. Я сказал ей, что Бога нет, что это все только предрассудки. Стал ей говорить, чему меня дома учили. Она слушала. Все бледнее становилось ее лицо. Глаза стали большими. Может быть, вы видали, есть картина такая, кажется, Гофмана… «Сказка» называется, так вот, как у той девушки на картине, стали ее глаза. Я говорил часа полтора. Когда я кончил, она схватила обеими руками мою руку. Руки у нее были розовые, влажные. Поднесла мою руку к губам… Поцеловала… В глазах слезы. Я и отдернуть не успел… Стало страшно неловко.
— Что вы? — сказал я.
— Это потому, — ответила она, — что вы такой несчастный. Вы и сами не понимаете, какой вы несчастный. Все черно вокруг вас. Такая чернота кругом! Вы не знаете Христа! А Христос — это свет. Господи! Если не было бы Христа, разве могла бы я жить при своем ужасном ремесле! Да и кто мог бы жить без Христа, без его Евангелия!
Взяла она с ночного столика маленькую книжку и сказала:
— Возьмите. Раз вы не читали ее — вы ничего не знаете. Прочтите и поймите, что это за счастье, что это за радость, за благодать — знать Христа. Христос — это свет!
Я встал. Стал прощаться. Она провожает меня, плачет, губы у ней дрожат, крестит меня и все говорит:
— Господи, какой вы несчастный. Много я людей видала. Даже убийцу одного знала, а такого несчастного, как вы, не видала.
Пришел я домой. Стал читать. Ничего не понял. Чувствую только: удивительно все просто написано, а не пойму ничего. Стал читать еще раз. И вот стало яснеть. Знаете, по утрам бывает, когда туман под солнечными лучами тает. Вдруг выделится стог сена, стреха какая-нибудь зазолотеет, заблестит, а там уже темный виден лес, показались елки… Вот так и тут. Из тумана притчей, сравнений, сопоставлений, — ведь все это так ново было для меня, я никогда об этом не читал, — вдруг стал вырисовываться образ Христа. Иногда мне казалось, что я вижу Его, что я не Евангелие читаю, но слышу чей-то мягкий голос. Потянуло меня в церковь. Первый раз было совестно. Боялся, что заметят, узнают, что я не христианин. Я и креститься не умел. Пошел, стал в уголке. Слушаю, силюсь понять… Может быть, это все и прошло бы. Я многим увлекался. С Ницше и Карлом Марксом не расставался. С гордостью говорил: "Я социалист". Готовился вступить в партию. Но стою в церкви. Думаю. Когда это было? Когда? Историю я плохо знал. Отец считал ее вредной книгой. Но романы читал. Тайком. Стою в церкви. Ранняя обедня идет. Народа мало. Свечи теплятся перед иконами. Лампадки разными огоньками сверкают. Слышны вздохи. Город точно ушел куда-то. Думаю… Было так в подземельях римских. В садах были столбы, и на них жгли живьем людей, и в подземельях молились. Верили в воскресшего Христа, в будущую жизнь. В несчастии был Христос и давал утешение. Еще подумал я. Москва. Опричники, казни, дыбы, плети и Грозный царь. И тут же церковь маленькая, дымная, с темными иконами. И читают то же самое, что и мне. И спокойно людям. Горе забыто. Вместо ужаса — умиление. Дядя! Я много тогда думал. Ждал революцию. Придет социализм. Социализм выше Христа. Так говорила мама. Думал — правда. Христос был — когда? Двадцать веков тому назад. В темноте и страхе, когда люди были простые… А теперь во всей славе своей идет социализм. Лучшие умы с ним. Отец и мама ждали революцию, как мессию. И вот пришла. Что же: толпы народа, растерзанные трупы городовых. Избитые офицеры, дикие крики… И ни свободы — хватали и везли на автомобилях по тюрьмам, ни равенства — избивали офицеров и генералов, ни братства, — а только злоба, ненависть и глупость… Я оставил отца с матерью и уехал в Москву.
— Ты решился на это, Том?
Том раскрыл Евангелие и прочел:
— "Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня…" (Евангелие от Матфея. Глава 10, ст. 35, 36 и 37.)
Вся сила этих слов была на мне. Я в дни революции стал чужим отцу и маме. Я понял всю их ложь и… глупость… Христос сказал: "Предоставьте мертвым хоронить мертвых". Тишины и благости, приличного смерти покоя требует Христос подле тела усопшего. Они сделали тела убитых и умерших орудием пропаганды и носились с ними среди толп, как шакалы и гиены. Дядя! Ужасно увидеть глупыми своих родителей. Я их любил. А тут, когда я слышал, как папа называет маму Азалией, — мне было стыдно за него. У нас в эти дни крови бывали приятель папы Бродович и мамин друг, поэт Круг. Круг одевался не как люди. Он ходил в куртке с открытым воротом. И там была белая, напудренная шея, холеная, с тонкой кожей и синими жилами. И было это пошло, противно и глупо. Мама купила надушенные папиросы. Они говорили о достижениях революции, о лазоревом, далеком, о голубом, неведомом, о «Ней», о «Жене», о «Незнакомке» и простым словам придавали таинственное значение. А была кровь. Стрельба. Толпы озверелых солдат и насилие. Я понял, что социализм — людская глупость. Отец мне говорил, что ваша жизнь была мещанская и пошлая. Вы задыхались в цепях царизма. Вас избивали казаки нагайками.
— Отец так говорил тебе?
— Да, дядя.
— Неправда, Том. Слушай, как я понимал жизнь. Если бы ты видел мою мать, твою бабушку! Какая это была духовная красота! Какое горение во имя долга! Мы были бедны. Но как часто мое сердце билось восторгом и бессмертная душа была близка к Богу. Я помню заутреню в гимназии и себя — мальчиком. Том, я не сомневался и не сомневаюсь, что воскресение Христа — не сказка, не легенда, не великий символ, а, правда! Или, Том — когда я видел Царя, я испытывал сладкий восторг. Все земное покидало меня, и я точно плыл над миром. Нет, Том, я заступлюсь за нашу жизнь. Она не была пошлой. Мы красили скучные будни праздниками, мы берегли заветы церкви, традиции семьи и полка, мы сохраняли русский быт. В нашей жизни был свет.
— Светлого у меня не было, — печально сказал Том. — Я верил в социализм и свободу. Я дожил. Увидал… Глупость… И я пошел к Христу…
— Что же ты думаешь делать?
Не знаю. Теперь делать что-нибудь трудно. Живешь, как в сумасшедшем доме… Думаю — бороться.
— За что?
Том не отвечал. Он сидел в углу, смотрел на незанавешенное темное окно. Дом стоял на пустыре, на окраине Москвы. Ни один огонек не светился за стеклами. Черная беспредельность была за окном. Том точно ответа искал в этой беспредельности.
— За царя, — тихо сказал он. — Я сам дошел до этого. Никто мне этого не говорил. Схема жизни людей должна быть проста. И чем проще она, тем счастливее люди и лучше им живется. Царь Небесный на небе с подчиненными Ему силами, и царь на земле с подчиненными ему народами. Когда будет царь — не будет грызни партий и этой мерзкой мышиной суеты. Тогда можно будет работать. Глупость уйдет.
Том замолчал. Федор Михайлович смотрел, следя за взором Тома, в темноту ночи. О, если бы мама разрешила его сомнения, если бы можно было в критическую минуту жизни, хоть один раз, услышать голос оттуда и получить ответ.
Черная стояла поздняя февральская ночь, уснул громадный дом, и была в нем томящая тишина. Не было ответа.
— А я, — сказал Федор Михайлович, — Том, я не знаю, что делать. Бороться за царя — это я понял бы… Но бороться за социалистов, за Учредительное собрание после всего того, что было… Нет… Не могу…
Седеющая голова упала на руки. Тоска звучала в словах Федора Михайловича. Старый искал совета у малого.
— Том, скажи мне… Что же делать? Ты молод… Ты, как блудный сын, вернулся ко Христу, и тебе открыто больше, чем мне. Скажи мне, неужели идти служить в Красной армии?..
