Петр Краснов - Понять - простить
— Нет. Мы разошлись с ними. Мы шейдемановцы, мы плехановцы — они марксисты… Да они и Маркса по-своему переделали.
— Я не понимаю тебя. Я ваших учений не знаю.
— Скажу просто. Мария Александровна Спиридонова и Камков поругались с Лениным.
— Чего не поделили?
— Наша партия требует войны. Она не может мириться с Брестским миром, с приездом в Москву Мирбаха, с засилием в Кремле немцев.
— Поздно об этом спохватились. Война невозможна.
— Ну что ты!
— Да… вернуть солдат в окопы, заставить их ожидать газовой атаки, нести службу по ночам, поставить батареи и сидеть сутками в окопах уже больше нельзя.
— Но воюют же против казаков, против Деникина и Дутова.
— То другая война. А на настоящую войну нужны другие офицеры, другое воспитание. Не нужно было, Ипполит, привозить Ленина и Троцкого, а когда взяли их, их нужно было повесить. Отчего Керенский не сделал этого?
— Мы против смертной казни. И сейчас — Спиридонова требовала от Ленина прекращения террора.
— Требовала прекращения террора от человека, только и держащегося террором… Глупо!
— Мы решили… — проронил Ипполит и замолчал, пытливо глядя на Федора Михайловича.
— Что же вы решили?
— Я не знаю, говорить ли? Это страшная тайна.
— Кажется, Ипполит, я еще юнкером доказал тебе,
что умею хранить тайны, — пожимая плечами, сказал Федор Михайлович.
— Мы решили устроить восстание. Здесь есть офицер
Попов — он наш. Нам еще удалось склонить комиссара почт и телеграфа Прошьяна. Одна батарея, несколько десятков матросов, рабочие обещали нам помочь. Ты понимаешь — coup d'etat (Государственный переворот (фр.)) устроить, как Наполеон… Бледный работает в Ярославле. Готовит восстание. Наши лозунги прекрасны: "Долой Брестский мир", "Долой предателей-большевиков". Еще один, еврей, — настоящий герой, — вызвался пройти по подложному документу к немецкому посланнику Мирбаху и убить его.
— А когда удастся, — англичане привезут в Питер Керенского и посадят его, Львова и компанию на трон… Да?
— Ты шутишь, шутка твоя, Федя, дурного тона.
— Я не шучу. Мне не до шуток, — усталым голосом сказал Федор Михайлович.
— Ты пойми… Наполеон так сделал во Франции, и как хорошо.
— Республика стала империей… Но у вас есть Наполеон? Парижу предшествовали Арколе, Египет, Палестина. Бонапарте знали его солдаты, и с ним шла удалая шайка молодцов. Кто знает Бледного? Кто теперь уважает Керенского? Какие же это Наполеоны? Нет, Ипполит, ничего из этого не выйдет.
Мы хотели просить тебя.
— То есть? Я-то тут при чем?
— Мы хотели просить, чтобы ты стал во главе военной части восстания.
— И кровью братьев своих тащил бы к власти Керенского, Камкова, Марусю Спиридонову, Гоца, Либера и Дана, чтобы окончательно утопить Россию в социализме?
— Большевики лучше, по-твоему?
— Большевики?.. Ипполит… Я четвертый месяц скитаюсь без крова и часто без пищи, все пытаюсь пробраться на юг и не могу. Проклятая фигура выдает. Моя бригада комплектовалась из москвичей, рязанцев и орловцев, и на беду у меня тут везде знакомые. Я знаю, что такое большевики. Наверху бедлам, сумасшедший дом, садизм крови и разврата, упоение властью, речами, смертными приговорами. А сейчас же под ними, их слугами — разбойный, уголовный элемент русского народа. Неужели ты думаешь, что твой Попов в Москве или Деникин с юнкерами смогут справиться с этими молодцами? Им море по колено. Им убийство — ничто, муки человека — развлечение, слезы жен и матерей в них вызывают довольный смех. Мы вернулись в средневековье, Ипполит, и по Москве рыщут опричники. Видал я как-то их знаменитость — отряд товарища Тулака. Чего-чего там нет! И блиндированный автомобиль, и две пушки, и десятки пулеметов, и громадные алые знамена с его именем, и конница, и казаки с пиками, и пехота, и женщины. И все это его имени. А сам Тулак — щуплый мальчишка, едва ли нормальный. Его отряд — это шайка грабителей. Ты посмотрел бы, как одеты! Прекрасные папахи, шинели, офицерская амуниция, шашки в серебре, сабли — все с замученных, казненных офицеров. А лица! Сытые, здоровые, с хмурыми серьезными глазами, с подвитыми чубами. Эти гулять могут. И они гуляют и будут гулять, пока не упьются кровью. Он там ведет какие-то переговоры, заключает миры, пишет декреты и не мешает им гулять по Руси, грабить деревни и города и трясти разгулом и мошной. Что же? Их ты остановишь своим бледным восстанием?.. Нет, Ипполит! Посмотри, что сделалось с Москвой!
Она кишит народом. По всем направлениям движутся люди, спешат куда-то, стоят толпами… Там раздался выстрел, там кричит крестьянин. У него отняли лошадь. Вот бегут врассыпную, а за ними гонится пьяный казак с красной повязкой и машет саблей. Разве это не Москва времен Ивана Грозного? Что слышны свистки паровозов, что гудят по рельсам трамваи и мчатся автомобили — это ничего не меняет. У Иверской — толпа. Захудалый поп в старенькой рясе украдкой служит молебен. Кругом мотаются красные флаги, кощунственные надписи колышутся ветром и скверная ругань прерывает молитвенные возгласы… По площади едет отряд. Посмотри на этих мальчишек на рослых лошадях, на их лица, довольные, счастливые. Пойми — им все позволено. Вечером смехом звенит Москва. Из кинематографов, из театров, с лекций, заседаний, с митингов льются народные толпы. Их только что разрешили от всякой морали. Два подростка напевают фокстрот и танцуют на улице. Матрос идет, обнявшись с барышней, солдат, укрыв шинелью девчонку двенадцати лет, ведет ее в баню на глазах у всех. Все позволено! Хмель разврата ходит по улицам. Никому ничего не стыдно… Этому перебродить надо… Или усмирить железной рукой… Не за большевиков, не за Ленина и Троцкого идет борьба, а за возможность этой шалой, развратной жизни… И мне понятно, что Тома убили. Убьют священников, убьют офицеров, убьют всякого, кто скажет, что это нехорошо…
— Когда же, по-твоему, все это кончится?
Когда перебесятся. Когда устанут лить кровь развратничать, когда потянет в логово и захочется отдохнуть…
— И что же? Молчать и ждать?
— Только сила может их смирить, а такой силы нет. Федор Михайлович повернулся к брату. На исхудалом почерневшем от голода лице сверкали глаза.
— Вспомни историю, Ипполит. Она повторяется. Иоанн Грозный создал опричников, государственных разбойников. И прошло полтора века, пока не вырубил их до основания Петр Великий. Болотников, Баловень, орды Ляпунова и Заруцкого, Разин, Булавин — буйные поросли семени, брошенного опричниками. Когда Петр спустил по Дону плоты с виселицами — на Дону поняли, что пришел конец вольнице, когда Петр собственноручно рубил головы стрельцам в Москве — на Руси поняли, что настал конец опричнине… Когда поплывут по рекам тела казненных чекистов и будут ссечены головы коммунистам, только тогда познает народ, что настал конец его мерзости.
— Так надо же кому-нибудь это сделать! — воскликнул Ипполит.
— Ни Бледному, ни Керенскому это не по плечу. И потому, Ипполит, спасибо за предложение, но уволь. Что-то не хочется браться за дело, не сулящее успеха.
— Что же ты будешь делать?
— Не знаю. Скитаться из дома в дом. Пока тепло, ночевать по сеновалам и в лесу, а там… Видно будет. Попытаюсь примкнуть к белому движению… Твой сын сказал мне: "Свет во тьме светит, и тьма его не объят…" И задал мне загадку… Не жизнь теперь, а томление. Если бы не Наташа, пошел бы прямо напролом. К казакам.
— Прощай, Федя… А жаль, что ты не с нами. Говорят, тебя любят солдаты.
Федор Михайлович вспомнил «чумазого» и усмехнулся. Как гримаса была его усмешка.
Он вылез изо рва и смотрел на брата. Шатающейся походкой уходил от него по дорожке Ипполит.
"Губернатора убил, — думал Федор Михайлович. — Губернатора убил, а теперь рад был бы, чтобы губернатор этот воскрес и сел бы на Москве с исправниками и становыми!.."
XII
Федор Михайлович ночевал, где придется. Если была непогода, высматривал, пустую дачу или одинокую ригу и устраивался на рваном пальто. Иногда стучался в избу, иногда шел в город. Раз в неделю, на рассвете, когда утихал солдатский муравейник, он крался на Арбат к сестре, где жила Наташа. В пустой прихожей квартиры, спящей глубоким сном, его встречала Наташа. Закутанная в платок, она садилась на сундуке, прижималась теплым родным телом к мужу, иззябшему на утренней росе, и говорила слова любви и ласки. Она приготовляла ему кулек с хлебом, жареным мясом, картофелем, чаем и сахаром — на целую неделю. Печальны были ее серые глаза. Было коротко свидание. Боялись, что проснутся дети, подсмотрят, донесут.
Наташа торопливо сообщала домашние новости:
— Федора, твоего крестника, в Красную армию забрали. Он на курсах. Венедикт пропал. Липочка надеется — к добровольцам пробирается… Маша, подумай, ей едва шестнадцать, ушла к районному комиссару машинисткой… Лена помешалась на фокстроте… Андрюшка невозможен… И, Федя, голод… голод… Мы уже чаю не пьем. Брусничные листья собираем… Грозят вселить жильцов. Не по работе комнаты занимаем…
