Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь
Тут кузнец засунул два пальца в рот, да и свистнул: в ответ пришла городская депутация на голые камни просить у короля помощи. Два представителя Баранов сопровождали ее и в мохнатых копытцах трезубцы сжимали. Между их ветвистыми рогами трепыхались широкие поля шляпы. Толстый горожанин обратился с речью к повелителю:
Городской совет возложил на меня, владыко ледников, туманов и туч, передать тебе, что богатые горожане, полагавшие, будто ты — только древняя сказка, горько раскаиваются в своем неведении. Мы измучены лихорадкой; болотный огонь пожирает наши дома. Мы не знаем, что делать. Протяни же в низины лес твоих молний — уколи лезвиями безумцев. О, пусти шарик свой белый, свой лавинный, поющий шарик. И мы уж не скажем, что ты — преданье.
— Идите с миром.
И опустились в ущелье, сопровождаемые Баранами. Но кузнец сорвал с себя фартук. Он оказался в серебряных латах, двумя горбами выпиравшими грудь.
— Войска ожидают повеления. Эта дикая местность, — вскричал он, указывая на дымные утесы и ледяные пики, — неприступная крепость, в чем ты можешь убедиться.
С этими словами он вынул серебряный ключ, всунул в едва заметную скважину, и ручьи, низвергавшиеся отовсюду, иссякли. Где текли серебряные нити вод, обозначился ряд черных окон с глядящими из них жерлами смертобойных снарядов.
— Вся эта горная местность низвергнет железо и огонь на головы восставшим. — И на диких утесах вдали, вдали поминались отряды Баранов, вооруженных трезубцами. Они протяжно заблеяли на вечерней заре.
Привели трех мохнатых псов, сопряженных серебряными цепями. На густой серой шерсти жадные их торчали узкие морды. И лучились из пастей змейками красненькие язычки, облизывая сырые, черные носики. Были покрыты и лапы их и спины желто-бурой с черными полосами шерстью; уши торчали, глаза хитро ерзали; между лапами свисала черная кожа, бесшерстая: она натягивалась как перепонка, когда пес кидался в воздух. Он носился, вися на перепонках, а длинный, пушистый волчий хвост мел воздух.
Это были летучие псы.
Их привели к королю. И король, сбросив плащ, облекся в пятнистую шкуру оленя. Возложил на власы он рогатую оленью морду и свистнул по воздуху мерцавшим копьем. Оседлав собакину спину, прижал загривок коленями. Собака бросилась над провалом и повисла в воздухе с королем. Стал король носиться над кряжами, припав рогоносной головой к шерстистой морде собачьей, — туда и сюда, туда и сюда, туда и сюда. Красная на желтую шерсть пролилась борода, заревом, краем бурного облака, вставшего между скал. Иногда поворачивал пес морду: узенький язычок тогда лизал королевский нос и рычал. И лизала молния, и рычал гром; и опять молния и гром опять.
IIКоролевна обнимала ручкой завитой рог бараний- Дикая ее ужасала скачка. Но Баран ее утешал:
— Не бойся, моя маленькая повелительница.
В другой руке она держала плетеную корзиночку, в которой бился ей поданный плод. Скоро галопом мчались они по леднику: в его зеркале опрокинулось небо и головка малютки из-за ветвистых рогов, и сам опрокинутый в зеркале чужак. Ослепительное царство звонкого льда открывалось направо, открывалось налево. С гребня на гребень прыгал Баран, перенося ее над облачными ручьями. Отовсюду бросились красные отблески, все зажгли; даже коричневое лицо Барана казалось нежным, казалось розовым, когда смехотворный, блеющий лик повернул он к королевне.
— Смотри — все красно, все ясно. Тысячи красных крыл бьются о ледники. Вон и там. Вон и там. Это — вечерние птицы: летят они, летят, уносят день.
И день, унесенный красными птицами, ночь сменяла. Месяц встал червонной скалой, и червонные легли на ледник. И увидели под ногами смехотворную спутницу — Тень.
Где-то сбоку обезглавленный мальчик выше возносил красный пенек шеи, тащась на леднике. Его не заметили. Только из плетеной корзинки в руках королевны забился ей поданный плоду и нежное, точно птичье, раздалось пение:
— Еще отмерзну я.
Но Баран отобрал у нее плетеную корзинку, приподнял крышку. фыркнул носом и закрыл ее вновь.
И они мчались. И показался замок над ужасной пропастью, закрытой тучей, чтобы нежное сердце королевны не билось при виде низин. Черные тени их прыгали и ломались за ними вслед на ледниковых ребрах. Серые стены замка сливались с ночью.
Передвигались рубинчики. Это ходили фонарики, несомые сторожами, богомольно запахнутыми в алое. Дряхлая, словно сухая лилия, рука аленького старикашки жеманно подбирала складки бесшумной мантии, сбегавшей с покатых, точно перешибленных плеч. Другая рука самоцветный качала осколок большого рубина бережно и покорно. Над осколком рубина висело дряблое, дряблое старикашкино лицо. Столько было тут их, сколько бегающих огонечков. Бесшумно шныряли старики здесь и там, пробегая по стене от бастиона к бастиону. Собирались в стаи, будто красные мыши. Глаза их не видели даль, но прилежно все они нюхали.
Подъемный мост опустился. Два старичка встретились. Две руки с двух бастионов протянулись. Два рубина продрожали над королевной, покрывая кровью лучей. Скоро ночной старичок держал малютку за руку, перешучиваясь с Каменным Бараном. Баран проблеял прибаутку в ушную раковину старичка, и стыдливо заалело мертвое лицо, и стыдливо старик залился хохотом, личико в мантию укрыв:
— И-хи-хи… И-хи-хи…
Вел ребенка по башенному краю, чтоб оттуда провалиться во внутренние покои. Девочка видела, как Баран скакнул в бездну, возвращаясь обратно. Его месячная тень на ледяной пролетела стене утеса. Сам Баран во мгле исчез, но, следя за рогатым отражением, можно было видеть, как тень ударилась об утес эластичным рогом — внизу, внизу — и, подскочив на сажень, снова ногами ударилась. Ночь была ясна. Старички собирались на стенах в красные стаи. Как встревоженный писк, тонкие голоса их будили молчание высей. Все знали, что внизу идет бой. Гром то поднимался к высям, то убегал в глубину: враги то взбегали, то ниспадали.
Уложили деточку в постельку, обложили горностаевым облачком. Лунные струны тогда натянулись от пола к окну. Аленький старикашка пришел баюкать. Он касался лилейным пальцем месячных струн (то одной, то другой), извлекая вздохи. И деточка вспоминала замерзающую деточку. Деточка к деточке тянула ручки. И тогда из окна, будто он проходил с луной зеркальным взглядом, из плетеной корзинки в углу раздавался тонкий звонок колокольчика:
— Сестра, сестра.
И аромат лилейных звуков орошал сухие щеки аленького старикашки крупными перлами. И она шептала:
— Он вернется, вернется.
Но аленький старикашка сладко корчил ей рожи:
— Да, король: он вернется, вернется.
Но аленький старикашка цеплялся за лунные струны: их оборвал и с собой унес.
Утром на сером башенном теле выдавили кровяную каплю. Это королевна выбежала из покоев: простирала руки и звала брата. Белокудрая, градодарная голова облачного гиганта лазурным, как пролет, оскалом рта, ниспадая, оборвалась над королевной, но она сказала:
— Это облачный наемник: он сейчас уплывет.
Но аленький старикашка шептался с аленьким старикашкой о том, что громовое войско — болотного происхождения и что оно начинает ниспадать в низины, стремясь холодным потоком слез припасть к зеленой груди родимой. Но королевна призывала своего брата, и громовой наемник бросил ей молниевую усмешку:
— Он вернется: он наш. Он придет за своей головкой.
К вечеру снегокудрая туча ослепительно всклубилась. Гребень ояснился ползучим червонным золотом. Приглядевшись, можно было заметить, что это отряды солнечных всадников, возвращаясь с похода, узкой грядой протянулись по гребню. И, когда проехала их золотая вереница, край тускнел снегокудрой тучи.
Королевна пошла вкушать плод, поданный ей Бараном. Открыла корзинку: на нее мертво уставилась посиневшая голова. И она целовала уста. И мертвые уста впились в нее горьким ядом, горькой, сладко запевшей тоской. Она вспоминала то, чего никогда не помнила: как злой горный король напал на мать ее снежной метелью. Она замышляла побег, но аленький старикашка, высунувшись из двери, с ужасом отнимал плод воспоминаний — мертвую брата головку:
— И-хи-хи: это горький плод, обманно-сладкий.
Крепки были стены замка: не одолеть их тому, кто раз вознесен! Королевна ходила вдоль замка и ощупывала потайные ходы, потому что ворота там были заперты. И ходы не открывались, только один ход открылся. И она выходила из стен, звала брата:
— Иди: ты еще отмерзнешь.
Тогда показалось туловище ребенка. За утес оно ручонками цеплялось крепко. Королевна взяла за руку обезглавленного брата, гладила запекавшийся шейный пенек:
— Пойдем ко мне: я отдам тебе головку, мы уйдем: злой король останется без сокровища.
Тщетно искали они головку брата: аленький старикашка отдавал ее псам. И жалобно обезглавленный о грудь ее терся шейкой, ручками щупал ей горло, точно силясь сказать:
