Панас Мирный - Гулящая
- Как какую диковинку? - воскликнул Колесник.- Арфисток! Ну и Штемберг! Вот чертов еврей! Вот это арфистки - просто мое почтение! Грудь во! Платьица коротенькие - по сю пору! ножки - прелесть, обтянуты голубыми чулочками. А личики - одно тебе роза, другое - лилия. Отродясь ничего лучше не видывал. Особенно одна - Наташка. Как там в сказках говорится: во лбу месяц, в затылке ясны звезды?
- Ну, пошел расписывать! - снова ввернул Кныш.
- Это уж по его части! - прибавил и Проценко.
- Не верите? Вот увидите. Скоро начнут петь. Увидите.
Кныш и Проценко стали смеяться, что Колесник такой юбочник.
- Было дело - не зевал, ни одной не пропускал! А теперь что? Никудышный стал. Так только, поболтать, полюбоваться, а насчет дела - ни к черту! - отпирался Колесник, наливая новую рюмку рому.
В саду тем временем поднялся шум, все бросились к вокзалу. Кто-то крикнул: "Сейчас петь начнут! сейчас!"
- О-о, пойдем, пойдем! - засуетился Колесник.
- Ну, зачем? - вмешался Рубец.- Пусть уж идет кто помоложе. А нам, старикам...
- А у стариков что, кровь не греет? Пойдем! - И, оставив недопитый чай, они бросились к вокзалу. Колесник шел впереди и тянул за руку Рубца, который никак не поспевал за своим проворным и вертлявым земляком. Проценко и Кныш шагали по бокам. Около вокзала была такая давка и толчея, что просто ужас, народ облепил все три входа, точно пчелы крошечные летки своих ульев. Входили в вокзал не поодиночке, а, словно надев латы, протискивались толпой. Протиснулись вместе с другими и наши и сразу бросились выбирать места получше. Как раз против двери были устроены довольно высокие подмостки, и на авансцене уже стояли рядышком арфистки, внимательно поглядывая по сторонам; у некоторых из них на губах, в блестящих глазах играла легкая улыбка. Со всех сторон слышались восторженные возгласы.
- Вот она, Наташка. Посредине. Смотрите. Да смотрите же! - крикнул Колесник, впиваясь глазами в девушку, стоявшую в центре. Невысокого роста, с круглым личиком и черными волосами, одетая в черное бархатное платье, которое так оттеняло снежную белизну ее кожи, она выделялась среди своих подруг, как лилия в букете цветов.
- О-о-о! - протянул Проценко.- Вот скульптурность форм, вот мягкость и теплота очертаний! - с удивлением сказал он Колеснику.
- А что? Разве я не говорил? Разве я не говорил? А что, неправда? Во лбу месяц, в затылке ясны звезды! Козырь, а не девка!
- Постойте, постойте. Она мне кого-то, напоминает,- снова начал Проценко.- Я где-то видел похожую на нее. Ах, дай бог памяти. Где же это я видел такую?
- Нигде! Нигде в мире, разве только во сне!- сказал Колесник.
- И я где-то видел, да черт его знает, никак не вспомню где,- прибавил Рубец, впиваясь глазами в лицо девушки. Та стояла и спокойно окидывала толпу своим прекрасным жгучим взглядом. Вот она встретилась глазами с Проценко. Легкая, едва приметная тень удивления, смешанного со страхом, скользнула в ее бездонных зрачках, она вздрогнула, нахмурилась и сразу же отвела глаза.
- Ей-богу, я где-то ее видел! - крикнул Проценко.
- Ну, что вы говорите. Нигде вы ее не видели! - твердит Колесник.
Народу набилось - не повернешься, жара - дышать нечем.
- Знаете что? Пойдемте к той стене. Встанем там на скамью - будет не так жарко и все видно,- сказал Колесник и направился туда. Все последовали за ним.
Они насилу пробрались к той стене и не успели встать на скамью, как раздался аккорд на рояле - знак того, что скоро начнут петь. Все сразу смолкли, тишина воцарилась мертвая, слышно, как муха пролетит. В этой тишине ясно звенели тонкие струны рояля. Но вот над головами понеслись звуки марша:
Мы дружно на врагов
На бой, друзья, спешим...
Звонкие голоса девиц сливались с хриплым воем пьянчужек, стоявших около рояля и из-за спины разряженных пташек дававших знать, что они тоже тут, что, не обладая талантом или потеряв голос, они перешли сюда с театральных подмостков, чтобы тешить своими руладами пьяных купцов и лавочников. Марш пропели, закончив его криками "ура-ура!". Слушатели наградили певиц громом аплодисментов, топотом, криками "браво!" У девиц загорелись глазки, улыбка заиграла на губах; перешептываясь и перемигиваясь, они тут же уселись на маленькие стульчики, стоявшие позади них. Не села только та, что стояла посредине. Прозвучал и смолк аккорд на рояле. Она окинула взглядом море голов вокруг и, улыбаясь, начала... "Прачку". Звонким голосом стала она распевать про молоденькую, тринадцатилетнюю прачку, которую позвали к сударину-барину сорочку стирать; это была одна из тех песен, которые проститутки поют пьяным "господам" или еще более пьяным купцам да купеческим сынкам. Пение сопровождалось выразительными жестами и телодвижениями. Слушатели стояли и млели. Казалось, они потеряли дар речи, забыли обо всем на свете, кроме одной звериной похоти, которая светилась в их глазах и которую прославляла певица. Немое сладострастие взглядов сменилось неистовой бурей восторга, когда певица стала показывать, как она стирала сорочку. Откинув голову назад и строя глазки, она приподняла подол своего коротенького платья и стала делать непристойные движения. Без всякого стыда она показывала всем, как... стирать. Слушатели не выдержали, подняли исступленный крик, крик восторга до слез, похоти до забвения того, что все это творится на людях; казалось, потолок обрушится от этого крика, который волнами перекатывался по вокзалу; грохот и топот сотен ног, рукоплескания приветствовали певицу, которая, кланяясь на все стороны, опустилась на свой стул. Молодые дамы хохотали, барышни для вида потупили глазки, а мужчины ревели: "бис! бис!" Кто-то крикнул: "Букет!" - и целые охапки цветов полетели к ногам певицы. Иные, протолкавшись вперед, сами преподносили ей цветы. Она брала, кланялась, лукаво благодарила одними глазами и нюхала. Кто-то крикнул: "Шампанского!" Официант принес на подносе вино и подал одному из молодых людей; тот с компанией полез к певице, и они стали пить за ее здоровье. Она сама пригубила из одного бокала, со всеми любезно чокалась.
А что же наши земляки? Кныш с хохотом подталкивал легонько в бок Рубца, а тот краснел и отмахивался от него.
Проценко вытянул шею и пылающим взглядом неотступно следил за певицей, точно она была магнитом, который притягивал его к себе. Колесник вертелся как оглашенный и, хлопая себя по животу и по ляжкам, кричал: "Ой, не выдержу! ей-богу, не выдержу!"
Он и в самом деле не выдержал. Дождавшись, когда толпа около него поредела, он спрыгнул со скамьи и как буря помчался к мужчинам, окружившим певицу.
- Наташа! - позвал он, протолкавшись к ней.
- Чего, папаша? - любезно улыбаясь, лукаво спросила она.
- Можно вас попросить поужинать со мной?
- С удовольствием! - ответила Наташа, подавая Колеснику свою пухлую белую ручку. Все только глаза вытаращили, глядя, как Колесник, взяв Наташу под руку, повел ее через весь вокзал к тем укромным отдельным кабинетикам, которые разместились рядом с вокзалом.
- Человек! карту! - крикнул Колесник, шаркая ногами и окидывая взглядом всех присутствующих. С этими словами он исчез за плотной портьерой.
По вокзалу пробежал шепот. Знай наших! Откуда ни возьмись седенький голубок и оставил на бобах наших воробышков.
- Вот тебе и старик. Старик, да молодых за пояс заткнет!
- Уж этот Колесник. Куда ни ткнись, всюду он влезет и всегда верх возьмет.
- Еще бы! Куда же девать шальные земские деньги? Вон как расползаются наши мосты да плотины.
- Пойдем отсюда. Тут дышать нечем,- мрачно сказал Проценко Кнышу и Рубцу и, соскочив со скамьи, направился к своей беседке.
Те последовали за ним, ведя разговор о Колеснике, о том, как он смел и удачлив. Проценко молча прихлебывал чай с красным вином. Чай казался ему невкусным, и он все подливал и подливал вина в свой стакан. Не скоро они кончили пить чай, а когда, наконец, вышли прогуляться, то Рубец и Кныш были красны, как спелые арбузы, а Проценко прямо иссера-бледен. Ноги у него заплетались, и он как тень брел за своими земляками.
- А вот и Колесник! - сказал Кныш, увидев его в открытое окно одного из маленьких кабинетиков.
Он сидел с Наташкой на мягком диване около маленького столика, уставленного блюдами и бутылками. Обняв за талию, он склонил пьяную голову на ее пухлое плечо как будто дремал; она все похлопывала рукой по его полной щеке, и он всякий раз восклицал: "Папаша! папаша! папашечка!"
Проценко первый бросился к окну, за ним остальные.
- Здравствуйте, мамзель! - смело приветствовал он ее через окно.
- Здравствуйте, мосье! - ответила она, пристально глядя на него своими жгучими глазами.
- Мы, кажется, знакомы. Я где-то видел вас.
- Спросите у Епистимии Ивановны! Она вам все расскажет! - отрезала та и, поднявшись, под самым носом у него опустила штору.
Проценко стал как громом пораженный и весь затрясся. В голове у него шумело, в ушах стоял звон, сердце неистово билось в груди. Он готов был прыгнуть в окно и одним ударом разбить голову этой глупой гулящей девке. Он и в самом деле порывался это сделать, но Кныш поспешил схватить его за руку и увести от окна.
