Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
И она проворно отбила горлышко ампулы, набрала шприц.
Накрывшись с головой тем же самым мешком, в каком принесла лекарства, Шура побежала искать Женьку и Толку, Максим Николаевич колол лучину, вновь разводя самовар, когда первые крупные капли дождя застучали по крыше, как град. Опять совсем близко где-то упала яркая молния и тарарахнул гром.
Максим Николаевич очень ясно представил, как Мушка, голая, мечется, как всегда она металась в начале дождя: прочищала лопатой канавки, чтобы не залило погреб, поправляла водосточные трубы и желоба… Какая радость был для нее дождь летом!..
И вдруг он услышал такой же, как ночью, отчаянный крик Ольги Михайловны:
— Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее!..
Он кинулся в комнаты, и первое, что увидел, было древнее египетское лицо сиделки, все из одних скорбных линий, и руки, как ненужные теперь, свободно опущенные вниз.
— Максим Николаич!.. Отходит!.. Отхо-дит!..
Ольга Михайловна сидела около кровати и чайной ложечкой закрывала, пыталась закрыть, белые на желтом личике Мушкины глаза. Лицо у нее было такое же, как у Мушки, мертвое, — только глядело.
Максим Николаевич покачнулся было — так дернулось сердце, — но тут же стал у изголовья, положил левую руку на холодный уже Мушкин лобик, перекрестился, сказал тихо:
— Что же делать?.. Искали все, какая болезнь, а это вовсе и не болезнь, — это смерть пришла…
Начался ливень.
Под напором потоков воды, ринувшихся с неба, гулко гудела железная крыша, так что говорить было трудно, и никто не расслышал того, что сказал Максим Николаевич:
— Вот: так любила Мушка дождь, и он пришел к ней перед смертью… проститься…
И не слышно было, как зазвенела отброшенная на пол чайная ложечка.
Ольга Михайловна, страшная в своем отчаянье, обняла как-то сразу все голое тело Мушки, припав лицом к груди против сердца, и вдруг вскрикнула:
— Она теплая!.. Почему же она теплая?
— Да, еще теплая, — сказал Максим Николаевич, пощупав грудь.
Сиделка за спиной Ольги Михайловны скорбно кривилась, отрицательно качая большеносым лицом, но, схватив Мушкину руку, Ольга Михайловна повернулась к ней:
— Пульс есть!
И потом уверенно:
— Есть пульс! Я слышу!.. Максим Николаич! Берите за правую руку, я за левую!.. Отводите назад! Теперь к груди! Искусственное дыхание, — знаете?.. Дальше назад! В одно время со мною!.. Теперь к груди!.. Еще камфары! Пожалуйста!.. Я вас прошу!
Брови сиделки вспорхнули недоуменно. Она высоко, к самому уху подняла левое плечо, сделала губами и глазами древний жест, но все-таки отбила горлышко еще одной ампулы и набрала шприц.
И потом долго так было.
Лило сверху и гудела крыша. Сырость дождя и запах грозы врывались в открытое окно, а здесь, в комнате, металась сиделка в белом халате, поминутно делая инъекции, неутомимо отводили и сводили руки Мушки Максим Николаевич и Ольга Михайловна…
Но вот заметили зловещее какое-то лиловое пятно, ползущее снизу от шеи на левую щеку Мушки.
— Что это?
— Синюха, — сказала сиделка.
— Тереть надо! Максим Николаич, трите! — вскрикнула Ольга Михайловна. — Не руками, шершавым чем-нибудь… Одеялом!.. Сестра, голубчик, трите вы со мною, — он пойдет разводить самовар!.. Еще ванну!
Вставая, Максим Николаевич переглянулся с сиделкой. Та снова наклонила голову к правому плечу и сделала губами и глазами древний жест недоумения.
По террасе несся уже поток.
Дача стояла в выемке под бугром так, чтобы защититься от сильных тут зимою ветров, и теперь справа от нее, с дороги, забивши уже проточные канавы камнями и шиферной глиной, поток повернул на террасу, и около ножек самовара струилась желтая, пенистая вода.
Не нужно уж было разводить самовара для Мушки, умерла уже Мушка, — это видел Максим Николаевич, — и щепки, мокрые, кружились по полу террасы и уносились водой.
Но доносился из комнат голос Ольги Михайловны:
— Скорее самовар! Скорее, пожалуйста!.. Бутылки к ногам!
Максим Николаевич ударял топором по сухой еще крышке старого стола, стоящего тут же на террасе, отбил доску, взобрался на тот же стол, наколол из доски лучины…
Едва поставил самовар, вышла Ольга Михайловна.
— Она жива!.. Пульс появился!.. И синюхи уж больше нет… Надо за доктором!
— Что вы? Куда в такой ливень?
— Я вас прошу!.. Она умрет иначе! Умрет!
— Что же доктор может?
— Он что-нибудь сделает… Он знает…
— Господь с вами!.. Разве они у нас не были?
— Ну, не хотите сами, найдите Шуру, — пошлите!.. За Мочаловым… Он близко.
— Да не пойдет Мочалов! Зачем он пойдет?
— Пусть скажет, что надо делать!.. Ну, пойдите, я вас прошу!.. Напишите ему, что жива, — пульс есть… Ради бога!
Максим Николаевич взял свою разлетайку и вошел прямо в свежий грозовой ливень, точно в море вошел в одежде, и через пять-шесть шагов почувствовал, что промок насквозь. Ноги вязли в размокшей глине, — их присасывало, и большого труда стоило их переставлять… Точно и земля, как и небо, хотела доказать ему, что напрасно он шел… Но он и сам знал это…
Он догадывался, где теперь могла быть Женька и с нею Шура: в саду на одной из соседних брошенных дач. Уже давно там были сняты двери и окна в доме, разворованы вещи в сарае, вырублены деревья в саду на топку, но росла еще никому не нужная трава, и туда утром выгнал Женьку Максим Николаевич.
Шура сидела на подоконнике и мурлыкала что-то, болтая ногами, а Женька зашла от дождя в пустой сарай и мирно жевала жвачку, — так их застал кое-как добравшийся Максим Николаевич.
Шура обернулась и соскочила с окна. Она вся стала вопрос без слов. И он ей ответил:
— Кончилась наша Мушка!..
Тихо, чуть слышно, сказала Шура:
— Господи! — и сложила перед собой руки.
Но не поверила вдруг — страшно стало в это верить; спросила:
— Неправда это?
— Ольге Михайловне кажется, что неправда… Ей кажется, что она жива… и что нужно доктора…
— Я схожу! — оживилась вдруг Шура.
— Куда же в такой ливень?.. Да и напрасно!.. Да и не нужен теперь Мочалов, тем более, что… Ну зачем? К чему?
— Я пойду! — решительно повторила Шура.
Максим Николаевич вынул записную книжку, написал на листочке: «Признаки жизни еще есть. Посоветуйте, что делать дальше».
Шура спрятала листочек и храбро вошла в ливень, а он погнал Женьку домой.
Это была первая гроза и первый ливень за весну и лето. Молнии и гром были так часты, что забылось уж, когда начались они, и не думалось уж, что когда-нибудь кончатся. Но каждый шаг в стене сплошного дождя и в промокшей на четверть, точно для печника приготовленной глине был тяжел, а Женька не понимала, зачем ее гонят теперь куда-то, и несколько раз возвращалась снова в сарай, и долго бился с нею Максим Николаевич, пока поняла она, что хоть и гроза и ливень, а идти почему-то надо… Может быть, вспомнила она, как купалась в море?.. То и дело встряхивалась она, фыркала, мотала курносой головой, а хвост выкручивала кольцом. Маленький Толку таращил глаза и крупно дрожал.
У ворот Максим Николаевич столкнулся с высокой женщиной, покрытой от дождя мешком, и не сразу узнал, что это — Ольга Михайловна, и испугался, что она здесь, — так далеко от тела Мушки.
— Вы?.. Что это?.. Куда?..
— За доктором… Она жива еще… пульс есть…
— Да ведь я сказал уже Шуре, — она пошла!.. Идите домой, пожалуйста!.. Пусть бы уж я один мок, нет, надо еще и вам было!
— Вы, правда, ее послали?
— Она сама вызвалась идти, — сама!.. Идите скорее домой, не стойте!
— Пульс есть… И сиделка говорит, что есть…
И она еще что-то говорила о пульсе, камфаре, ванне, а Максиму Николаевичу стало вдвое труднее идти, и он не выдержал и сказал:
— Панихиду какую — а? — правит земля по нашей Мушке!
Войдя в комнаты, еще весь мокрый, так что бойкими струйками бежала с него вода на пол, он спросил сиделку:
— Неужели есть пульс?
Та подняла левое плечо к уху и сделала губами и глазами свой древний жест, но вдруг изменилось ее лицо, и она ответила твердо:
— Да, есть пульс!
Это — она увидела — входила Ольга Михайловна.
Глаза у Мушки были такие же, как и раньше, — левый уже, правый шире, но на левой щеке заметил Максим Николаевич тусклое красное пятно: это, борясь с синюхой, Ольга Михайловна содрала здесь кожицу жестким, шершавым одеялом.
Максим Николаевич подумал: «Могло ли быть такое пятно у живой?» Взял Мушкину руку, долго ждал, не появится ли пульс, — не было пульса.
— Все-таки это ни в коем случае не холера, — сказал он сиделке, и та оживленно согласилась:
— Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это — ничуть не изменилось…
— К Мочалову послали? — спросила Ольга Михайловна.
