Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
— К Мочалову послали? — спросила Ольга Михайловна.
— К Мочалову.
И он пошел переодеться.
За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.
Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:
— Грудка теплая… и животик… только ноги холодные.
— Бутылки лежат? — спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: — Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!
И добавил еще:
— Залило, конечно, весь погреб… Там что стояло?
Она долго думала и сказала:
— Много…
И тут же:
— А Шура бегом побежала?
— Бегом.
— Значит, скоро должна прийти.
И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.
Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.
— А Мочалов? — спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.
— Он сказал, что ему незачем идти… Спросил: — Сиделка есть? — Я сказала: — Есть. — И пусть, говорит, что делала, то и делает… Если есть еще камфара, то камфару…
— Есть еще камфара, сестрица?
— Две ампулы.
— Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?
— Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!
— Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?
— Не потому, что дождь, а потому, что смерть! — медленно сказал Максим Николаевич. — Это не болезнь к нам пришла, а она сама — ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет… И покормить ее надо…
Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:
— Она умерла… и давно уж… Именно тогда, когда меня позвали с террасы… Вы делаете инъекцию мертвой!
Сиделка пожала плечом и ответила:
— Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник… Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад… И меня даже при этом не было, — я ездила до своей мамы в Золотоношу!..
Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, — показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами… и он махнул рукой и сказал:
— Все умрем…
Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.
Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а тучи схлынули на море, верст за двадцать.
Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.
— Посмотрите, — сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, — Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.
— Это значит… значит, что она уж не страдает больше, — ответил Максим Николаевич.
— Я послала Шуру за Шварцманом… Теперь уж нет дождя… и теперь он свободен… Я думаю, он придет.
— Может быть, и придет, — оглянул горы и небо Максим Николаевич. — Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь… После грозы в воздухе много озону…
Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.
Максим Николаевич прикусил губы и вышел.
Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:
— Камфара есть еще?
И как та ответила:
— Только одна ампула.
13В последний раз Шварцман.
Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.
Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями… И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая — слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба… а еще дальше третья — чуть намечалась.
Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, — все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.
И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:
— Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!
Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:
— Умерла?.. Уже?
Сделал страдающие глаза и остановился.
— Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще… Вы все-таки зайдите, пожалуйста…
И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:
— Растворится в земле и воздухе… Будет кусочком радуги… Очень радовалась она жизни… Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни… и та вот накормила ее бациллами!
— Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, — отозвался Шварцман.
— Но ведь, тогда… что это вы сказали? — горестно подхватил Максим Николаевич. — Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..
Когда вошли они на террасу, Ольга Михайловна уже не встретила их. Она лежала на диване в столовой, и, когда Шварцман прошел осторожно мимо нее, она даже не повернула к нему головы.
Его встретила только сиделка. Они переглянулись, и он опустил голову. Но все-таки он вошел в комнату Мушки, приложил стетоскоп к сердцу, послушал и молча вышел на террасу.
— Ну, что же делать!.. Констатируйте, как говорится… сейчас дам вам бумаги…
И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.
— Вы все-таки продолжаете думать, что холера? — удивился Максим Николаевич.
— Да… Так будет лучше, — не на вопрос ответил Шварцман.
— Так сказать, «сухая» холера?
— Дд-аа… Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца…
И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.
— Максим Николаич! — крикнула вдруг Ольга Михайловна. — Попросите доктора ко мне!
— Нет, зачем же! — испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.
— Я тоже больна! — сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.
— Это… пройдет со временем… И что же я тут могу? — бормотал Шварцман, порываясь уйти.
Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:
— Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?
— Нет! — твердо ответил Шварцман. — Случай был безнадежный… Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл…
Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.
Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.
Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем… Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.
— Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я… а-а-а!..
Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.
Максим Николаевич повторял глухо:
— Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило… истории, черт бы ее побрал!..
И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:
— Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить… Не входить даже и в дом до дезинфекции…
— Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. — сказал Максим Николаевич. — Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра… Может быть, я уже заражен.
— Но у вас ведь… у вас есть еще долг по отношению к другим! — отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.
— Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое… во имя любви к ближним… Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки… Еще что, доктор?
— Я вам советую вымыться горячей водой… Потом…
— Еще раз самовар ставить?
— Да… Перемените все решительно белье и верхнее платье…
— Вы слышите, Ольга Михайловна?
— Ночевать где-нибудь на пустой даче… Похороните завтра утром, а в обед к вам придут с дезинфекцией.
Передав сиделке крупно вздрагивающую, но уже притихшую Ольгу Михайловну, Максим Николаевич пошел провожать Шварцмана.
