Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
— Нюня, ты куда это вышла? — и добавляла, приоткрыв дверь: — Она у нас очень общительная!
— Теперь это большой недостаток — общительность: то тиф, то холера… — отозвался угрюмо Максим Николаевич. — Не могу я тебя, купидончик, и по головке погладить: неизвестно, что у нашей девочки.
И Мочалов сказал на это, входя:
— Да что вы это?.. Неужели так серьезно?
Не узнал его Максим Николаевич. Не так давно видел, — был это рыжебородый, московско-купеческого склада коренастый человек, теперь что-то бритое — не то актер, не то англичанин. И голова выбрита, точно вдруг облысел.
— Да вы ли это? — усомнился почти Максим Николаевич.
— Нельзя иначе, — объяснил Мочалов. — Казенный костюм надел, надо, чтобы и обличье было казенное… Я теперь на службе, по борьбе с холерой.
И потеребил себя за рукав блузы из казенного хаки.
Умываясь тут же на крыльце, спросил:
— Девочка? Температурит? Давно?
Когда услышал, что сорок один, сразу решил, что возвратный тиф.
— Reccurens… Ходит, ходит.
И успокоил:
— Ничего… Смертные случаи редки.
— А не холера?
— Какая же холера при сорока одном? — даже усмехнулся Мочалов.
— Значит, холера совершенно исключается?
— Реши-тельно! — своим словом подтвердил Мочалов и рассказал тут же свежую новость: — Слыхали? Константинополь взят греками!
— В газетах я не встречал.
— Еще бы будет!.. Взяли самым форменным… Три дня назад… Вчера судно оттуда прибыло в Ялту.
И вытираясь полотенцем, и надевая панаму, и спускаясь с крыльца, Мочалов отрывисто и радостно говорил, как, по совершенно достоверным слухам, был взят Константинополь, а Максим Николаевич думал о своем: «Не холера, а возвратный… Это вернее… Но тогда зачем же мы бутылки и растиранья?.. Бутылки и растиранья — это при холере, а при возвратном тифе должно быть что-нибудь другое… Мы с Ольгой Михайловной не знаем, а вот этот, насквозь бритый, знает и нам расскажет…»
И, заранее благодарный ему, он соглашался, что греки — молодцы, и что это чудесно, что взят Константинополь.
— Хотя мне давно уж казалось, что он, в сущности, и не турецкий, a porto franco… так что я не совсем понимаю, у кого же именно он взят.
Но Мочалов рассказывал уже другую свежую новость: с Америкой будто бы покончено, — Америка порвала с Россией всякие сношения и больше кормить не будет; все цейхгаузы ее свертываются и вывозятся; столовые закрываются.
— Переходите, говорят, товарищи, на свои харчи; довольно с вас!
Не успел еще Максим Николаевич спросить, откуда эта вторая новость, как Мочалов сообщал уже третью:
— А знаете, вчера утром — вот в это время, проходил мимо берега контр-миноносец или легкий крейсер, четырехтрубный… Ясно видели на борту «№ 287».
— Чей же это?
— Неизвестно!.. Флага не рассмотрели.
И таинственно смотрел на него Мочалов зелеными глазами.
— Зачем же приходил?
— Опять же неизвестно.
Но смотрел на него весело.
— Что-то много у вас новостей, — качнул в сторону головой Максим Николаевич и добавил нерешительно и понизив голос:
— А не менингит ли у Маруси, а?
— Откуда же? — удивился Мочалов. — Ведь эпидемии менингита нет.
Когда подошли к дачке Ольги Михайловны, солнце уже показалось из-за моря. Было оно насыщенно, красное и страшное почему-то.
Только теперь, придя с Мочаловым, заметил Максим Николаевич, как сдала в лице за одну ночь такая привычная Мушкина мама: она и не она. И растерянность появилась какая-то робкая, детская, и в глаза этому новому доктору она заглядывала просительно, как ученица, как нищая, и, нарочно оберегавшая Мушку от света, при первых словах Мочалова: — Что ж так темно? — сама бросилась отворять ставни.
Мочалов взял тонкую белую Мушкину руку, выпятил губы и смотрел пристально ей в лицо. Она глядела на него безучастно… Глаза ее показались еще прозрачней.
— Маруся! — сказала Ольга Михайловна. — Ты узнаешь, кто это, а?.. Скажи, дорогая!
— Маруся! Ты ведь знаешь, кто я? — спросил негромко Мочалов. — Я, правда, недавно обрился… Не можешь говорить, сделай знак какой-нибудь.
— Мигни глазами, — подсказала Ольга Михайловна.
Мушка досадливо мигнула.
— Да-а! — многозначительно посмотрел на Максима Николаевича Мочалов. — Вы говорили, что горло болит… Как бы посмотреть?
Но рта разжать не могли. Посмотрел и пощупал шею и сказал вопросительно:
— Скарлатина?
— А разве может быть во второй раз скарлатина? — спросила Ольга Михайловна. — У нее уж была скарлатина, когда я еще в Москве на курсах… Ей пять лет тогда было… Правда, случай легкий, но определили, как скарлатину.
— Ах, была уж!.. Тогда… мм… не знаю… Затрудняюсь определить.
— Вчера был доктор Шварцман, определил, как холеру, — вмешался Максим Николаевич.
— Ну, какая же холера! — махнул в его сторону рукой Мочалов. — Какая-то комбинация… Диагноза на себя не беру… Надо послать за Шварцманом… Он ее видел вчера, а я уж что же… Я уж к шапкам пришел.
— Вы думаете, так плохо?
Максим Николаевич дотронулся до его локтя, и они вышли из комнаты на террасу.
— Пульс очень слаб, — тихо сказал Мочалов. — Очень тяжелый случай.
— Вы думаете, все-таки заразилась?
— Инфекция! Несомненно!.. Здоровенная!.. У меня был подобный больной на днях, мальчик лет тоже двенадцати, — крепкий такой малыш… И вот, — те же самые признаки… Горло и слабый пульс… Определил я, как скарлатину, но просто уж так: вижу, что не жилец…
— Умер?
— На другой же день.
— Так вы думаете… и… и… Мушка наша… тоже? — едва проговорил, просто вытолкнул из себя слова, чувствуя, что начинает дрожать.
— Безнадежна, — сказал Мочалов, закуривая папиросу. — Вам это говорю… матери бы не решился…
Максим Николаевич долго смотрел, пораженный, на огонь его папиросы, на крупные руки, на сизые щеки с лапками около помытых глаз, — сказал он это страшное слово или ему почудилось?
Мочалов непроницаемо курил, затягиваясь и скашивая глаза к носу.
— Да неужели же умрет Мушка? — с усилием переспросил Максим Николаевич, точно во сне.
— По-моему, безнадежна! — тем же словом, но как будто не то же самое, как будто «умрет», но как будто и не умрет, не «совсем умрет», не «окончательно умрет», сказал Мочалов и добавил: — Надо послать за Шварцманом.
— Кого же послать? Послать некого… Я сейчас сам.
Он взял было шляпу, чтобы идти, как к самой террасе неслышно подошла босыми ногами Шура; увидев Мочалова, она робко остановилась.
— Ты к Мушке, Шура? — спросил Максим Николаевич. — Мушка очень больна.
Шура испуганно и безмолвно сложила перед собою руки. Вышла Ольга Михайловна и сказала укоризненно:
— Ты ее из колодца водой напоила!
— Ведь из этого колодца и мы пьем и многие пьют, — почти прошептала Шура.
— Вот потому-то, что многие… Шура, сходи ты за доктором Шварцманом… Очень плохо Марусе!
— Сейчас! — И бросилась бегом Шура.
Спустя минуту сказал Мочалов:
— Можно бы пока камфару попробовать… Есть камфара?
— Вот!.. Вот именно!.. Я вчера ведь говорил Шварцману!.. Ольга Михайловна! — заспешил Максим Николаевич. — Вы вчера не принесли камфару!
— А разве была прописана камфара?
Она помертвела от испуга: еще нужно было что-то сделать для Мушки — ясно, что самое важное — и она не сделала.
И в ридикюле, шаря там дрожащими пальцами, она долго искала клочок с прописанной камфарой, но клочка этого не было… И на столе не было.
— Значит, Шварцман забыл прописать!.. Бегите за Шурой! Максим Николаич! Ради бога!.. Пусть она возьмет в аптеке!
— Пока дайте ей портвейну!.. Я сейчас! — бросился с террасы за Шурой Максим Николаевич; но Мочалов остановил:
— Раз есть вино, камфары не надо… Дайте ей портвейну: все равно.
Услышав уже «безнадежна», Максим Николаевич понял и это «все равно» и с режущей болью в сердце слушал, как из комнаты Мушки доносился голос Ольги Михайловны:
— Выпей, разожми зубки!.. Дорогая Марусечка, выпей!.. Ты узнаешь свою маму?.. Выпей — это вино!.. Дорогая моя доченька, выпей! Марусечка, выпей!..
Настойчиво мычала Женька, очень удивленная тем, что ее не выводят пастись и не доят, хотя сами уже встали, ходят и говорят. Широкогрудая, она ревела, как лев, все нетерпеливее и изумленнее, и Максим Николаевич схватил доенку и пошел к ней.
Было заведено так, чтобы каждый из них троих мог при случае выдоить Женьку, — мог и Максим Николаевич, однако доил он теперь ненужно долго. Перестало уж капать молоко из доек, а он все медлил выходить из коровника, где было прежнее, бездумное, простое, туда, где теперь новое, имеющее страшное имя: безнадежна.
И, сидя за доенкой, он слышал, как Ольга Михайловна подробно рассказывала Мочалову про Мушку, — как она пила ледяную воду из глубокого колодца и как потом купалась в море, недалеко от устья речки.
