Натан Щаранский - Не убоюсь зла
-- Так... А что вы знаете о его сионистской деятельности?
-- Ничего.
-- А списки отказников...
Прокурор еще не успевает закончить свой вопрос, как Мусихина во-склицает:
-- Я вообще узнала, что такое списки отказников, только на следст-вии!
Прокурор сразу прикусывает язык: продолжать эту тему опасно. По-молчав, он спрашивает:
-- Вы видели Роберта Тота?
-- Да, он иногда заходил в Щаранскому, а если того не оказывалось дома, оставлял мне для него визитную карточку с запиской на обороте. Был очень вежлив и приветлив.
-- Но вы видели, как Щаранский передавал Тоту материалы... И опять робкая Ира перебивает его:
-- Я всего один раз, проходя мимо открытой двери, случайно загля-нула в комнату и увидела, как Щаранский протягивает Тоту какую-то бумагу. Может, это был даже чистый лист, откуда я знаю?
Да-а! Представляю себе, как досадуют в этот момент судья, проку-рор и сотрудники КГБ, ответственные за подготовку свидетелей, что не вызвали Мусихину на закрытое заседание! Там можно было бы при-крикнуть на нее, подозвать к судейскому столу, показать ее подпись под протоколом, в котором говорится, что она видела, как я передаю Toтy списки отказников, отпечатанные Ворониной, предупредить ее о при-влечении к суду за ложные показания, заставить подтвердить, что тогда она помнила лучше... Сейчас все это уже невозможно.
-- У меня нет вопросов к свидетельнице, -- говорю я, и мы с Ирой обмениваемся дружескими улыбками.
Судье остается только отослать ее и вычеркнуть из списков свидете-лей обвинения.
Я смотрю на Леню -- он внимательно изучает свои записи. Не отбе-рут ли их при выходе? Но этот длинный, полный впечатлений и эмоций день пока не закончен -- нам предстоит еще один фарс.
Судья вызывает свидетельницу Мильгром Иду Петровну.
Брат встает и заявляет:
-- Наша мать стоит у входа и требует допустить ее в зал суда. Она отказывается свидетельствовать против своего сына. Привлечение ее в этом качестве -- лишь повод не дать ей присутствовать здесь.
Судья предупреждает Леню, что его могут вывести из зала за то, что он пытается вмешаться в работу суда.
Распорядитель выходит и отсутствует пять минут. У меня колотится сердце: сейчас я, может быть, увижу маму... Нет! Она не должна этого делать! Я представляю себе, как хочется ей войти внутрь, но ведь она требует, чтобы ее впустили не на несколько минут в качестве свидетеля, а на все время суда. "Мамочка, не уступай!" -- твержу я мысленно, но вовсе не уверен, что именно этого хочу.
-- Свидетельница Мильгром отказывается явиться в суд для дачи по-казаний, -- объявляет вернувшийся распорядитель.
Судья выдерживает паузу, склоняет голову налево, направо, получа-ет одобрение "кивал" и говорит:
-- Мы могли бы, конечно, привести свидетельницу силой, но, учиты-вая, что она мать подсудимого, а также ее возраст, мы не будем настаи-вать. Судебное заседание закончено.
Меня возвращают в тюрьму и сразу же выводят вместе с сока-мерником на прогулку. Там, во дворике, я рассказываю ему о по-ведении каждого из свидетелей и радуюсь: почти полтора года КГБ стряпал дело, задолго до того вербовал и внедрял к нам своих агентов, вязал сети хитроумных провокаций, накатал сорок страниц обвини-тельного заключения, разоблачающего мировой сионистский заго-вор... Формулировки обвинения действительно звучали устрашающе, они произвели впечатление не только на публику, но и на моего брата -- я это видел. Да что брат! Даже сам я, прекрасно знающий, что за всем этим ничего не стоит, не мог отделаться от тяжкого ощущения безнадежности, когда слышал их в суде. Но как же при этом лег-ковесны, как несерьезны, как хрупки, как попросту смешны те ар-гументы и доказательства, которые КГБ смог в итоге представить су-ду!
Обвинения стукачей не выдерживают столкновения с самой элемен-тарной логикой. Свидетели, запуганные на допросах, один за другим пытаются соскочить с поезда... Кстати, их список исчерпан.
-- Неужели это конец процесса? -- спрашиваю я своего соседа: у не-го ведь за плечами уже три или четыре суда. Но он не "политик" и за-трудняется дать ответ.
-- Все же, наверное, должны зачитать документы, на которые они ссылаются в обвинении, -- неуверенно говорит он.
И верно: КГБ собрал огромное количество доказательств нашей "кле-веты", должны же они предъявить их в суде! Читаю УПК. Вроде бы мы правы. Что ж, это хорошо, это даст мне возможность в течение по край-ней мере нескольких дней -- материалов-то на десятки томов! -- пуб-лично проанализировать методы их работы, показать, что клевета не в наших документах, а в их.
Следующий, четвертый день суда действительно начинается с де-монстрации документов. Впрочем, еще до этого, в пустом зале, где нет никого кроме меня, моей охраны, секретаря суда и прокурора, мой об-винитель Солонин подходит ко мне и говорит зло и резко:
-- Щаранский! На вас советская власть столько сил потратила: выра-стила, воспитала, дала образование, а вы все это против нее обратили. Неужели вам не понятно, что и наше терпение не бесконечно? Как я могу ходить с вами по одной земле и дышать одним воздухом, если вы враг всего того, что дорого мне? Еще не поздно, подумайте!
Не знаю, что означала эта его вспышка. Может, последняя попытка запугать меня перед тем, как я произнесу в суде свою речь?
-- И я не хочу ходить с вами по одной земле, но вы же не выпускаете меня в Израиль! -- отвечаю ему я.
...Когда через полгода я прочел в газете "Известия" сообщение о ско-ропостижной смерти заслуженного деятеля юстиции, начальника отде-ла Прокуратуры СССР Солонина П.Н., то его слова о том, что он не мо-жет ходить со мной по одной земле, показались мне сбывшимся проро-чеством...
Но пока полный сил и энергии Солонин просит суд приобщить к делу "важный документ": справку из Госбанка о том, что я с семьдесят чет-вертого по семьдесят седьмой год получил из-за рубежа материальную помощь денежными переводами на общую сумму около восьмисот дол-ларов .
-- Вот она, плата за предательство! -- восклицает он.
Советские корреспонденты спешат записать это в свои блокноты. А потом начинается демонстрация фильмов: "Рассчитанный риск" -- од-ного из важнейших материалов обвинения -- и "Человек, который за-шел слишком далеко", который призван подтвердить, что моя деятель-ность и мои связи были преступными...
Снова я вижу Авиталь во главе демонстрации. На этот раз она при-шла ко мне прямо в зал суда. КГБ не хотел впускать родственников, од-нако моя жена прорвалась. Я счастлив и взволнован. Но в зале начина-ются крики:
-- Это наглая клевета! Смерть изменнику! -- и спокойствие вновь возвращается ко мне.
Какой-то тип подлетает прямо к барьеру и, слегка придерживаемый старшинами, орет, размахивая кулаками перед моим лицом:
-- Щаранский! Мы не станем терпеть таких предателей, как ты!
Видимо, по замыслу авторов сценария, это кульминационный мо-мент: "взрыв народного гнева" в суде. Но и для меня это высшая точка процесса: Авиталь -- со мной. Я отвечаю им всем надменной торжеству-ющей улыбкой. Меня ведь охраняют не старшины -- меня охраняет Авиталь.
Когда сцена народного негодования завершается, Солонин задает мне вопрос:
-- Вы утверждали, что не занимались тайным распространением клеветы, однако только что все мы видели, как вы в условиях конспира-ции даете интервью, в котором клевещете на СССР. Что вы можете ска-зать по этому поводу?
-- Во-первых, я утверждал и утверждаю, что вся информация, кото-рую я передавал на Запад, предназначалась исключительно для откры-того использования, -- отвечаю я. -- Интервью, заснятое для показа по телевидению, -- лучшее доказательство этому. Ну а то, что людям, ко-торые это интервью брали, пришлось прятать пленку до вывоза ее из СССР, говорит не о закрытом характере нашей деятельности, а о закрытости советского общества. Во-вторых, ни одно из моих заявлений, сде-ланных тогда, не является клеветническим: я ведь рассказываю о конк-ретных фактах, связанных с реально существующими людьми -- еврея-ми и немцами, добивающимися выезда из СССР. Материалы моего дела подтверждают, что все, о чем я говорил, действительно имело место. Кроме того, отвечая на вопрос о немецкой эмиграции, я сказал, что по крайней мере десять тысяч человек выразили желание переселиться в ФРГ. Я недаром настаивал в своем ходатайстве на приобщении к делу официальных справок об эмиграции немцев: ведь только в семьдесят шестом году количество выехавших превысило эту цифру -- иными сло-вами, то число, которое я назвал в интервью, занижено. Не хотите ли вы сказать, что, обвиняя меня в "клеветнических измышлениях о поло-жении национальных меньшинств", вы имеете в виду этот факт -- пре-уменьшение мной масштабов немецкой эмиграции из СССР?
Я ожидаю, что сейчас мы перейдем к обсуждению других докумен-тов, но судья неожиданно заявляет:
-- Объявляется часовой перерыв, чтобы прокурор и обвиняемый мог-ли подготовиться к выступлениям.
