Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
– Прекрасно, вотъ еще двѣ игрицы. Будемъ продолжать, выбирайте, какую вы берете партію.
– К намъ, Анна, – сказала Лиза Меркалова, взявъ ее за руку и увлекая.
– Нѣтъ, къ намъ, – сказалъ Высочество, подавая ей молотокъ.
Анна взяла молотокъ и, улыбаясь, въ нерѣшительности посмотрѣла на Лизу Меркалову.
– Нѣтъ, вотъ что, – сказала Лиза Меркалова, быстрымъ движеніемъ отбросивъ черныя длинныя локоны, перепавшія напередъ шеи. – Мы прогонимъ Мишку – она засмѣялась, – т. e. князя Мокшина, и вы на мѣсто его. Вы не знакомы? – прибавила она, представляя Аннѣ высокаго, бѣлокураго, усталого юношу – Мишку или Князя Мокшина.
Анна и Бетси были приняты въ начатыя партіи, и игра продолжалась еще минутъ 10, во время которыхъ оказалось, что даже и притворяться въ игру болѣе нѣтъ никакой возможности. И въ тоже время какъ игра сама собой потухла, раздался звукъ страннаго колокола, и хозяева предложили мущинамъ взять каждому предназначенную ему даму идти къ столу.
Съ привычкой свѣтской женщины и врожденнымъ тактомъ Анна вполнѣ исполнила взятую ей на себя роль и также мало замѣтила великолѣпіе громоздкой по вышинѣ рѣзной дубовой столовой и великолѣпія цвѣтовъ и серебра, какъ и особеннаго тона всего этаго новаго для нея общества. Она, нисколько не входя въ этотъ тонъ, нетолько не стѣсняла никого, но и возбуждала, какъ она чувствовала несомнѣнно, общее къ себѣ сочувствіе и радушный пріемъ въ этотъ избранный кружокъ. Лиза Меркалова объявила ей прямо, что она влюблена въ нее и что она никому не прощаетъ, но ей прощаетъ ее отсталость и дозапотопную чопорность.
Когда садились за столъ, Лиза Меркалова на весь столъ объявила, что обычай сажать мущинъ рядомъ съ дамами никуда не годится. Потому что мало быть мущиной, надо быть пріятнымъ, и что она хотѣла бы сидѣть рядомъ съ Анной, а черезъ столъ нельзя бранить присутствующихъ, а это самое веселое.
За обѣдомъ было 10 приборовъ. Анну велъ хозяинъ, но все было такъ обдумано, что хозяйка взяла руку Вронского, и Вронскій былъ посаженъ съ другой стороны, рядомъ съ Анной. Но Анна говорила съ нимъ, только когда шелъ общій разговоръ о вчерашнемъ его паденіи. Она не могла говорить съ нимъ; чувствуя по ее робкому взгляду, онъ, какъ будто она словами сказала ему, зналъ, что ему предстоитъ значительный разговоръ, и не смѣлъ начинать никакого другаго, боясь оскорбить ее. Только одинъ разъ, въ концѣ обѣда, когда лакей предлагалъ мозель и хозяинъ былъ занятъ съ своей сосѣдкой на лѣво, онъ налилъ ея бокалъ, а она отказалась, онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и проговорилъ:
– Я сдѣлалъ что-нибудь?
– Нѣтъ, – сказала она. – Я рада, что я пріѣхала сюда.
– А я такъ благодаренъ, – сказалъ онъ.
Хозяинъ большую часть обѣда говорилъ съ Анной, и она невольно вспоминала слова Бетси. Разговоръ этотъ былъ ей мучителенъ, ей все казалось, что онъ съ ней хочетъ сдѣлать что-то. Онъ говорилъ умно, хорошо, но говорилъ все со смысломъ, послѣдовательно. И это то было несносно – точно въ изогнутыхъ арабескахъ грубыя прямыя линіи были его умныя рѣчи. Анна отдыхала, прислушиваясь, и иногда вступала въ тотъ вздорный разговоръ, который шелъ напротивъ между блондинкой съ черными глазами Фен[гофъ?] и Корнаковымъ и высочествомъ, въ которомъ не было никакой послѣдовательности, никакого смысла, но отъ котораго было весело.[1164]
Тотчасъ послѣ жаркаго лакей подалъ пепельницы хозяйкѣ и гостямъ. Хозяйка не курила, но, чтобы показать примѣръ, пыхнула пахитоску. Хозяйка предложила и Аннѣ встать. Она встала, и Лиза Меркалова подошла къ ней.
– Мишка, пойдемъ, – сказала она,[1165] – и вы съ нами, Вронской, – обернулась она къ нему и направилась къ освѣщенной гостиной.
Лиза Меркалова[1166] взяла Анну подъ руку.
– Не правда ли, глупо все это? – сказала она и не заботясь о томъ, что хозяинъ былъ въ 2-хъ шагахъ. – И зачѣмъ мы сюда ѣздимъ?
Анна, мигнувъ, показала на хозяина.
– Ахъ, это его дѣло не слушать, когда его бранятъ. Нѣтъ, вы мнѣ скажите, какъ вы дѣлаете, чтобы вамъ не было скучно? Я умираю отъ скуки вездѣ.
– Какъ, напротивъ. Вы – самое веселое общество въ Петербургѣ.
– Ахъ, это такъ говорятъ. Ну вотъ нынче, ну вчера мы были у меня. Все тѣ же. Ну что мы дѣлали? Валялись по диванамъ. Скука. Нѣтъ, какъ вы дѣлаете?
– Я никакъ не дѣлаю, – отвѣчала Анна.
– Надо не бояться скучать, – сказалъ Вронской. – А то это какъ бояться не заснуть во время безсонницы, ни за что не заснешь.[1167]
– Вотъ это умно, – сказала Лиза Меркалова. – Ну, дайте мнѣ папироску. – Миша подалъ ей.[1168] – Сядемъ тутъ, – прибавила она, указывая на диванъ и двери въ цвѣточную. Они[1169] сѣли, но Лиза Меркалова[1170] вдругъ встала. – Мнѣ нужно сказать два слова Мари.
Аннѣ показалось, что она подмигнула ей, уходя. Анна,[1171] ничего не отвѣчая, проводила ее глазами[1172] и тогда медленно обратила глаза на Вронскаго.
Неожиданный, но несомнѣнный успѣхъ, который Анна пріобрѣла въ этомъ обществѣ, невольно польстивъ ей, сдѣлалъ то, что ей, чего она никакъ не ожидала, было весело. Но теперь, когда приближалась минута объясненія, ей стало страшно.
– Я не понимаю этихъ женщинъ, – сказалъ она. – Она хорошая натура, но…[1173]
– Что же? Что? – спросилъ Вронской, стоя передъ ней.[1174]
<Анна поняла, что нельзя было больше откладывать. Она взглянула еще разъ на это твердое, простое, честное и покорное лицо, и всѣ сомнѣнія ея – стыдъ о томъ, что она предлагаетъ ему себя, исчезли для нея.> Она чувствовала, что онъ любитъ ее такъ, какъ нельзя любить больше, <и при свѣтѣ этой любви все тяжелое и мрачное въ ея положеніи потеряло свою значительность.> Она сказала себѣ, что любовь, связывающая ихъ, было одно, оставшееся въ жизни, настоящее, и потому ничто изъ того, что не нарушало эту любовь, а, напротивъ, упрочивало ее, не могло быть не хорошо, и она прямо начала говорить то, что не въ силахъ была сказать вчера.
– Я не сказала тебѣ вчера, – начала она.
Но она поблѣднѣла, сказавъ эти слова, и, увидавъ сообщившійся ему испугъ, остановилась.[1175]
– Что, что? – проговорилъ онъ. – Что же?
– Я не сказала тебѣ вчера, что, возвращаясь домой съ Алексѣемъ Александровичемъ, я объявила ему все.... Сказала, что я не могу быть его женой, что я люблю тебя.
Лицо Вронскаго приняло на одно мгновеніе строгое выраженіе, происходившее отъ первой мысли о неизбѣжности дуэли, пришедшей ему при этомъ извѣстіи.
– Я давно желалъ этаго, – сказалъ онъ,[1176] – это лучше, тысячу разъ лучше. Мнѣ жалко тебя за то, какъ тяжело это было тебѣ.
Онъ говорилъ спокойно, но она замѣтила первое выраженіе строгости на его лицѣ и, объяснивъ его себѣ иначе, мучительно покраснѣла. Какъ ни старалась она себя увѣрить въ томъ, что нѣтъ ничего стыднаго въ томъ, что она сказала, мучительный стыдъ, раскаяніе, сомнѣніе въ немъ овладѣли ею.
– Мнѣ нисколько не тяжело было. Это сдѣлалось само собой, – сказала она раздражительно.
– Я понимаю, понимаю, – говорилъ онъ, стараясь успокоить ее. Я однаго желалъ, я однаго просилъ – разорвать это положеніе и посвятить свою жизнь твоему счастію.
Онъ говорилъ, желая успокоить ее, но стыдъ и сомнѣнія, забравшись въ ея душу, возбуждали въ ней подозрѣнія въ его искренности. Ей казалось, что онъ въ глубинѣ души былъ испуганъ отвѣтственностью, которая ложилась на него, но только изъ деликатности, излишне и неумѣстно, увѣрялъ ее въ желаніи посвятить свою жизнь ея счастію.
– Зачѣмъ ты говоришь мнѣ это? – продолжала она раздражительно перегибая въ быстрыхъ пальцахъ письмо мужа. – Зачѣмъ говорить? Развѣ я могу сомнѣваться въ этомъ? Если бъ я сомнѣвалась… – Она не договорила. – Но что будетъ? Вотъ…
Она подала ему письмо мужа и пристально смотрѣла на него въ то время, какъ онъ опять съ тѣмъ же строгимъ выраженіемъ, какъ и въ первую минуту извѣстія, прочитывалъ внимательно письмо Алексѣя Александровича. Онъ не могъ удержать этаго выраженія лица, вызываемаго имъ всякимъ воспоминаніемъ объ оскорбленномъ мужѣ. Теперь, когда онъ держалъ въ рукахъ его письмо, онъ невольно представлялъ себѣ тотъ вызовъ, который, вѣроятно, нынче же или завтра онъ найдетъ у себя, и самую дуэль, во время которой онъ съ этимъ самымъ холоднымъ выраженіемъ, съ нѣкоторымъ чувствомъ гордаго удовлетворенія, выстрѣливъ въ верхъ, будетъ стоять подъ выстрѣломъ оскорбленнаго мужа.[1177]
Анна читала его мысли по выраженію лица, какъ по книгѣ.
– Ахъ, Боже мой! – сдѣлавъ энергическій жестъ нетерпѣнія, вскрикнулъ почти Вронской. Онъ хотѣлъ сказать, что послѣ неизбѣжной, по его мнѣнію, дуэли это не могло продолжаться, но сказалъ другое: – не можетъ продолжаться это мучительное, унизительное положеніе.
– Для кого унизительное положеніе?
