Григорий Свирский - Русь пьянцовская
- Вот и я - что?.. Дальше - больше!.. Литургии коснулись... А - зачем перечил?.. Что выиграл?..
Снова заверезжало, заколотилось внизу.
- Останови! - рявкнул отец Никодим. - Ты слыхал, не можем... Паша остановил, вынул камень.
А Иван Петровых и век не разомкнул. Спал, открыв рот. Борода вытащилась, торчала вверх вызывающе.
- "Директору строительства" косушка приснилась. Ишь, блаженствует... Святой истинный крест, он и на дыбе выспится!..
Когда вездеход остановился, и стало тихо, "директор строительства" открыл глаза: - Примчали, что ль?..
-Дрыхни! Еще речка вон...
"Директор" снова закрыл глаза. Паша глядел на тундровую реку. Вода кипела от бурунов. Пенилась. Неподалеку валялись части разбитой машины. Старые покрышки. Как кости мамонта.
- Вчера, вроде, тут форсировали... Ему никто не ответил. То было вчера. А как сегодня?..
Выглянули все, осмотрелись. Кто не знал: переправляться надо, где русло пошире .- там мельче. А потом уж гляди по белой пене. Где буруны, там и переправа. По камням. Перед бурунами намывает, а после бурунов размывает, глубит... Начали советовать: как, что; Паша оборвал:
- Ну, сейчас отрезвлю!..
Прошли, лязгая приглушенно, в брызгах, до середины реки. Как на катере. Но вот взревел вездеход и - посередине реки - ни туда ни сюда.
Иван Петровых поднял голову и сказал печально: - Плевок судьбы!
Паша подтянул болотные сапоги, вылез, пригнулся, нащупывая рукой дно, и его захлестнуло с головой.
- Днищем на камень легли, - зло сказал он, оттирая с лица воду. Плоский такой каменюка. На все днище. - И ругнулся вполголоса.
Дернулся вездеход, еще раз, прочнее сел. Его накренило вдруг, как лодку, все к одному борту повалились. Гусеницы проворачивались свободно, взбаламучивая воду. Грязь поднялась со дна. Вода стала красновато-рыжей.
- Дак "племянничек" нужон! - Иван Петровых открыл глаза.
-Надобен, - согласился отец Никодим.
- Это точно! - подтвердил заросший, только глаза сверкнули, татарин
Мантулин. - Без "племянничка" никак не обойтись.
Никто не шелохнулся. Фельдман покосился на сидевших, влез на борт и бултых в воду. Только брызги взлетели. Иван Петровых, будто и не спал вовсе, перевалил вслед за ним за борт, открыл боковой ящик для инструмента, взял топорик, открепил двухручную пилу, и они побрели с Фельдманом по грудь в воде, за "племянничком"...
У самого берега завалили лиственницу, отпилили бревно длиной пошире вездехода, притащили, чертыхаясь и крича, чтоб помогли, а то их унесет с "племянничком".
Бывшего попа называли в добрую минуту отцом Никодимом, на работе Никандрычем, а под горячую руку - "опиумом для народа" или просто "опиумом".
- Ты подмогнешь, Опиум, или нет?! - взревел Иван, и отец Никодим, взмахнув руками, перевалил в реку.
Наконец, они прикрутили бревно поперек вездехода - спереди, к обеим гусеницам. Цепями самовытаскивания. Свободные концы соединили крюком. Паша взобрался в кабину, отряхиваясь, ежась. Включил посинелыми руками скорость. "Племянничка" протащило гусеницами под вездеход. Вездеход подмял бревно под себя, встал па него, точно на передние лапы приподнялся. Взревел, как реактивный самолет на взлете, и - вылез.
- Л-ляночка, отвернись! - Мужчины сняли рубахи, штаны, отжали накрепко. Натянули сухие ватники прямо на голое тело. Иван и отец Никодим простонали разом: - Хлебнуть ба!..
Ляна изругала себя за то, что не успела предотвратить купание Федьдмана: "Не дело начальника партии окунаться в каждую протоку. Дешевый авторитет хочет нажить. Слабак..."
Обрадовалась, когда, наконец, они настигли заглохшую машину сейсморазведки, которую тянул трактор. Сейсмики шли за топографами по свежей вырубке, наступая им на пятки. Ляна выпрыгнула из вездехода, пошла к своим, не оглядываясь...
Передний трактор сейсмиков урчал перед оврагом. Пятился назад.
- Что я, за смертью сюда приехал?! - вскричал тракторист, увидя Ляну.
-Поедешь, - спокойно возразила Ляна.-Некогда стоять. Все ездят...
-Знаю, как ездят!
Кто этого не знал! В апреле филькин разбился, тракторист. Радиатором на дно ткнулся. Радиатор в лепешку. Гусеницы лопнули. Филькин четыре ребра сломал... Да и в мае дело было. Весной по тундре ездить - гляди в оба... Солнце низкое. Прямо в глаза. Марево, вроде земля парит. Не видно ничего впереди. Как в тумане. Сейчас марева нет. А страшно.
Паша прогромыхал к оврагу, крикнул сейсмикам: - Отойди, калеки!
Остановился у пропасти, приказал своим выпрыгнуть из кузова. А все уж и без приказа попрыгали: овраг глубок.
А не видать, что глубок. Забит побурелым снегом доверху. Словно и не лето на дворе.
Паша по сторонам не оглядывался, проверил уж, не обойти оврага, подтянулся к самому краю.
Советчики притихли, да и что тут посоветуешь.
Вниз не смотрел. Внизу смерть таилась... Не сразу расслышал застуженный голос Фельдмана: - Глуши!- - И рукой махнул начальник, мол, подойди! Павел спрыгнул на землю, услышал тихое: -Паша! Хоть в больницу попадешь, хоть куда... документик нужен...
У Павла кровь отлила от лица. Лицо, как из снега.
- Суки!.. - закричал он. - Мучители! - И кошкой прыгнул на вездеход, задвигал рычагами.
Вездеход стал на месте разворачиваться. В одну сторону, в другую. Чтоб снег оседал и трамбовался. "Тракторное танго", называли такой маневр. Танцуй-танцуй, дотанцуешься...
И вот клюнул вниз вездеход. Так клюнул, что Ляна вскрикнула. Вместе с бурым снегом пошел... Снегу все шире отламывает, забирает с собой вниз, вот уже зашуршало обвалом... Первым скатился вниз Иван Петровых.
- Живой, леший! - донесся его восторженный крик. - Живо-ой, бандюга! Только разулся!..
"Разулся" вездеход. От удара гусеница оборвалась, растянулась, пузатясь на камнях и поблескивая, позади вездехода; стальные пальцы расшвыряло вокруг шрапнелью.
Навалились дружно, наладили; когда Паша забил молотком последний "палец", Иван Петровых, полуоглохший от металлического лязга, огляделся горделиво и, как "начальник строительства", всех одобрил. Словами самой большой похвалы. Выше награды у него было: - Ну, ворье! Ну, ворье!
До полудня рубили "профиль". Сергей Фельдман хлопотал над теодолитом, показывая рукой оборванному, в клочьях ваты, "реечниву", обмотанному, вместо шарфа, полотенцем: - Чуть правее!.. Левее!..
Оборванец с трудом тащил, прыгая по валунам, рейку; "начальник строительства", отметил сокрушенно, со вздохом:
'- Жи-идкий' Пособите кто-никто! Эй1.. Пособите закону! А то ляжет!..
Сам он работал, покрякивая и матерясь, топором. Изредка крестил татарина Мантуляна, который вколачивал в скалистый грунт вешки:
- Э-эй! Куда вмантулил?! Куда вмантулил, говорю?' Правей.
Как только проглядывали на горизонте, по трассе, полярные березки, чернели кусты, он разгибал ноющую спину, бранясь остервенело и вытирая рукавом лицо:
-Плевок судьбы!.. Обратно плевок судьбы!.
К полудню Ляна догнала их, со своей сейсмостанцией, на санных полозьях; трактор подтащил ее вагончик прямо к лесорубам. "Начальник строительства" поглядел на вагончик со слюдяным оконцем и сказал с чувством, утирая пот: Обратно плевок судьбы!
Но Ляна нынче не бранилась, не подгоняла, не угрожала "весновкой", которая все затопит. Она искала кого-то глазами; найдя, крикнула весело: -- Перекур'
Затрещал костерик, заклокотал огромный, с вмятинами, артельный чайник, а в стороне - в консервной банке - чифирь, который, при Ляне, называли заваркой. Чай, не доглядели, затянуло сверху черным-черно комарьем. Их вычерпали ложкой. Батоны душистые, белые, в городе такие по блату. Мантулин разламывал пополам, приговаривая:
- Наш хлебец, татарский... Как, почему татарский? Русский черняшку любят. Чтоб живот вздулся... На реке Белой такой хлеб. Наш хлебец!
- Дак тебе за такой "десятку" отвалили?-язвительно спросил Иван Петровых, который не любил "татарской похвальбы". "Чингисханы проклятые, никак не уймутся", - говаривал он, впрочем, добродушно.
Мантулин сразу поник, я если б не Ляна, которая растеребила его вопросами, промолчал бы до вечера. А тут, согревшись, да хлебнув чифиря из консервной банки, рассказал, что был председателем колхоза. Под Казанью.
- ... Как уборка, понимаешь, забирают все зерно. А в один год - приказ: отгрузить семенной фонд. Под метелку. Вижу, вымрет село... Поопухаем. Спустил шины на всех грузовиках. Не помогло, понимаешь... Военные грузовики едут и солдат пригнали. И все русские. Бабы им по-татарски: "Дети умрут! Дети!" Они гогочут, понимаешь. А мне десять лет - за саботаж...
- А село как? - деловито спросил Иван Петровых.
- Кто опух, умер, кто побежал на стройки коммунизма. Тогда химкомбинат строили, там давали пайку, шестьсот грамм... Вернулся, вижу, деревня вроде со мной сидела. На мужиках, бабах, ватники лагерные, в клочьях. Работают, понимаешь, за пайку. У меня трое было. Один выжил...
Долго молчали, только было слышно чмоканье, - чифирь тянули прямо из раскаленной банки. Ляна, поглядывавшая все время на Пашу, который сидел в стороне на корточках, спросила вскользь, будто не затем приехала: - Паш! Ты сегодня летел... как космонавт...
