Андрей Юрьев - Те, кого ждут
Милош доволен. Милош сыт по горло. Милоша в живот не бить. Милош доволен - девочка вспылила, рвется из рук, полыхает павлинкой. Правильно. Хватит туманиться. Лучше сверкай зубками:
- Я сама решу, о чем вспоминать. Пусти руку!
Бокалы - звонкие склянки. Отчаливаем. Пусть штормит.
Ночь: ненасытный палач - пока не выпытает сны, не вдохнешь конопляных зарниц - дымчатых, узорчатых зарниц. Ночь, ненасытный палач, все выуживает, высуживает, судейской мантией скрывает зеркала: "Недостоин, раз и навсегда!". Недостоин осветиться раз и навсегда...
В сны всматриваешься как в зеркало, и если бы меня возмущал раздор теней, если бы меня смущало смирение ангелов! Я разъярен явью. В сны всматриваешься как в зеркало - лживое, беспощадное, откровенное, его бы вдребезги разбрызгать лоскутками осколков! Хватит любоваться - экакий соблазнительный самодоволец!
Дожидайтесь! Я не буду спать. Пока я сплю, вы ланцетом луны вживляете мне старость. Я буду гулять с молодой приживалкой. Вдоль бульвара, поперек бульвара. Вскачь и впрыть. На Карпатском, конечно. У Тех, Кого Ждут. Где еще у нас можно девушек выгуливать?
На Карпатском не бывает драк, на Карпатском нечем поживиться полицаям. На Карпатском некому буянить с тех пор, как у Милоша кого-то ждут. Можно встать под любым фонарем, расхохотавшись во всю дурь, плюнуть в желтушный зрачок луны, да, оскалиться волчьи:
- Если Лариса станет распространяться о том, что я крестьянин с Охты не верь. Мы из рода румынских господарей.
Милош морщится, и, скрипнув зубами, мелет:
- Даниил Андреевич, Данюшка, говорю тебе: Любовь - это праздник, жизнь - это будни. Нет, можно, конечно, верить в праздник, который всегда с тобой, но вот потом-то что будет? Похмелье? А оно наступит, обязательно наступит! Потому что любовь - это опьянение, опьянение восторгом и восхищением. Тебе не кажется, что пора уже и протрезветь?
У Клары стайки ресниц непонятливо мечутся.
- Милош, я обещал не ныть - так я и не ною.
- Тогда я счастлив! - Милош, мельница смеха, с лопатищ ладоней сыплет прощания. И Клара, лодочкой-ладошкой плеснув, вплывает хрупкой щепочкой в говорливую толпу.
Я знаю, Федор Михайлович, что это такое, когда некуда пойти. Знаете вы, что это такое, когда некого порадовать?
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА ТЫ
- Мне в свое время понравился Хэмингуэй. Особенно "Праздник, который всегда с тобой".
- Во-первых, не "в том времени", а "в том возрасте", а во-вторых, что там может нравиться? Я думал, он имел в виду любовь, любовь как чувство и как действие. Оказалось - он имел в виду Париж. Просто город. Если в городе нет любимых людей - что праздновать?
- Умно. Но при этом... Какой ты глупый! Париж - место любви. Город, созданный для любви. Представь себе - город, в который съезжаются влюбленные со всего света! Карнавал Любви! Такое может случиться только в Париже.
- И только в Париже могла случиться Варфоломеевская ночь. Собрать всех влюбленных в одну точку земного шара? Мило! Они перережут друг друга. За право подарить своей любимой лучший цветок. За право привести ее в лучший отель. За право угостить ее лучшим из вин. Вот так. А ты говоришь: "Прощай, оружие!", "Прощай, оружие!". И вообще - представь одиночку на Карнавале Любви.
- Только не надо! Не надо вот этих мессианских штучек. Опять начнешь: "Соборность, вселенское братство!". Ты умный. Я знаю. Я убедилась. Только ты вовсе не праведник. Ты порочен. Донельзя порочен. Дьяволенок! Все дьяволы с тобой! Не смей! И здесь не смей! Там тоже не смей! Ммм... Еще не смей! И еще...
"Так мало праздников", - вздыхала Марина, - "ты жмот, Данька", - и отворачивалась к стенке. - "Тебе так трудно потратиться? Прийти с работы пораньше, купить вина, конфет, газировки для своей маленькой Марушки, чтобы пузырики, много пузыриков! Немного потратиться и в гости. Это так трудно? Ты слышишь? Ты меня слушаешь?".
Владов вздрогнул. На шатком стуле возле раскинутого дивана лежали еще ни разу не сминавшиеся в коленях джинсы песочного цвета, и беленькие носочки, и раскрытая коробка с бежевыми замшевыми туфельками, и прозрачный пакет с белоснежной водолазкой, и на спинку стула наброшена куртка из лайки, и где-то в пакетах, брошенных у вешалки, есть коричневая береточка, и что еще? "Мне вправду идет?" - крутилась Марина возле огромного зеркала посреди расступившейся толпы, и Владов, оттеснив льстивых торговок: "Террористочка!" - обхватывал за плечи. - "Жена террориста!". В частном автобусе, тесном и тряском, почти с потолка навис коршуном: "Орланочка!" - и Марушка целовала остроузкую кисть: "Ты заботливый мой!"... Владов присмотрелся к стопке покупок. Да, ремень, еще ремень, коричневый ремень с застежкой-когтем. Опять уставился на монитор и опять добавил линию:
- Как думаешь - красиво получается?
В запястье вонзились ноготки.
- Я твою бандуру вышвырну с балкона!
Владов клекнул кнопками клавиатуры:
- Как только закончу - раскалывай и кидай. Как только, так сразу.
Распахнулись пакеты, прохрустел паркет, отмычал комод, прозвенели деньги.
Владов смахнул пепел с колена. Штановатая чернина размахрилась сединой.
- "Владов" и "Славия" я уже закончил. Еще отрисовать "Доверие". И еще сто пятьдесят страниц с буквицами и виньетками.
Завыли петли и в спину потянуло сквозняком. Владов заглянул в пустую кружку, прогудел:
- Мне холодно. Не держи дверь открытой. Много не пей. Не допоздна.
На смятую простынь упал кусочек штукатурки.
- Времени нет, милая.
- Как это так? Жизнь протянута во времени.
- Да. Жизнь протянута в хлесткий ремень, и Смерть правит на нем свой нож. Но что из этого?
- Хватит о смерти! Смерть, кресты, монастыри, хватит!
- Ты постоянно вспоминаешь о времени, но не хочешь помнить о смерти. Странно.
- Ничуть! Ничуть не странно. Если уж remember, то о том, что forever и together. Несчастный английский! Три слова стоящих! Остальные - квак и карк.
- Нет никакого времени. Есть количество следующих друг за другом событий, есть впечатления и переживание событий, есть ценность переживаний, есть степень впечатлительности, а времени - нет.
- Как это нет?
- Сколько мы знакомы?
Мы присели на эту лавочку, чтобы выкурить по сигарете, и так не разу не поцеловались, хотя скурили уже всю пачку. А такой ведь был вечер! Я в белой рубашке с хрустящим воротником, нет, галстуков не выношу! Еще чего! Блестящую удавку на мою-то шею! И крепкий кожаный ремень, скрипящий под твоим мизинчиком, и лаковые туфли - в них можно отражаться, зачарованно следя за черным двойником, - и черный же костюм, беспросветной черноты, с внезапным переливом бархатинок, и, как всегда, змееныш, обвивающий мне пальцы, замерший над чашечкой цветка. Без этого наряда Моя Бледность была бы напрасной. А так - Колосов вскочил: "Что случилось? У тебя траур? Или триумф?". Еще не знаю, но Зоя ахнула: "Черный! Чернейший! И алмазы вместо глаз!". А как не быть бледным, если вслед за Зоей бежит зеленая шелковая волна, а из рыжего пожара, лижущего щеки, выплавился легкий лебедь с малахитовым солнцем в клюве... Вечер славный! На столах ты, правда, не танцевала, но как бы мы смотрелись вальсирующими среди бокалов?
Повсюду белые ручьи, всюду легкие капли. Капельки смешинок в уголках твоих глаз. Капельки крови в уголках губ ни разу не кольцованной девушки, случайно влетевшей в наш решетчатый коридор и онемевшей - бледная статуя вне полыхания танца, танцевания сполохов. Да, лицо статуи - три отчаяния, три окаменевших "о", три провала - рот и черные глазницы: "Почему не со мной?". Капельки серебра сережек, стекающие по моим кистям - ты отхлынула от меня, тебя подхватывает Колосов, как можно! Ведь ты тростинка, ты же флейта, я так боялся тебя расстроить, а с тобой уже топтужный, добродушно-бородушный, бородушно-мужный Плаксин! И всюду капли, всюду белые капли, всюду белый сок назревает в стеблях, и скрипят клыки. Я уже уронил один стул Колосову под шаг, и он, спохватившись во весь рост, что-то сообразил и решил пока Зою забыть. Магнитофон все: "Орк! Орк!" - все никак не отмотает, это ведь "АББА", а Зоя уверяет, что "Победитель получит все", победители всегда получают все, кто выносливей - тот и волк, и я уже пронес три стакана мимо рта, и за нас! И теперь! И сейчас! И сейчас у бледного Алекса под белесыми веками белый сон. Всюду стебли бредят стать стволами. Рыжее пламя плывет между крон - меж пепельных, каштановых, тронутых инеем. Я - одинокий ясень, мечтающий сгореть, Зоя запуталась в моих ветвях, и тихий щебет: "Попробуешь меня сегодня? Жди. Я позову". И сердце понеслось по черным переулкам, в черные чащи, на черный луг, где белый старик, дед Владислав, задумчиво разминает в пальцах лепестки белены, вдыхает - и хохочущее пламя ударяет в луговое перепевье, в гомон чащ, в людные переулки, в опустевшую высотку, где по первому этажу вызванивают каблучки капель, в утробу лифта прячется зыбкая зеленая тень, а Владов лестницей взлетает, и вот оно, бездонное небо, и легкие капли повсюду, и платье взвивается, пальцы роняют капли на влажную кожу, я огненное море, я возвращаюсь вспять, в родившую меня дельту, и звезды моросят звенящей пеленой. Легкая капель по жаркой талии, я здесь, я здесь, дотянись одними подушечками пальцев, я начинаюсь здесь, я волк, ты вывернулась лисичкой: "Не могу так! Возвращаемся! Быстро!"...
