Андрей Юрьев - Те, кого ждут
Будем только мы, и это будет праздник, потому что не надо сдерживаться, потому что не надо скрываться, можно быть откровенным и искренним, можно уже не спрашивать: "Что ты чувствуешь? Что мне сделать еще?" - потому что ты шепчешь: "Я уже не замечаю, что ты делаешь, я как лава в горниле, делай что хочешь!". Да, вот оно - стоит мне... И я рассеку тебя безвозвратно. Стоит мне... И ты превзойдешь Афродиту. Теперь ты всецело подвластна, теперь я всецело всевластен - мы Ангелы, свободные от плоти.
- Знаешь, было такое чувство, что я потеряла тело, потеряла форму. Стала как сгусток огня. Как будто бы от тебя стало зависеть, во что меня... Преобразить, как ты говоришь. Как будто от тебя стало зависеть, во что меня изваять. И появилась жажда, дикая жажда стать для тебя всецело всем, всем сразу, стать любой и всякой, стать и матерью, и любовницей, и дочерью, и подругой, и ученицей, и наставницей. Объять тебя, быть под тобой и быть над тобой.
- Это и есть властолюбие.
- Я, кажется, запуталась. Что же такое любовь?
Настанет день, когда мы вспомним слова, понятные без слов.
В ОЖИДАНИИ ЧУДА
Решетка на окне, решетки на стенах, решетка вместо двери - чтобы никто не выкрал этих урчащих чудовищ, помесь арифмометра с телевизором и печатной машинкой. Я трижды в неделю вхожу в эту клетку, а есть еще два дня и две бессонные ночи в кружении от редакции к типографии и обратно к редакции. Кружится, кружится, и возвращается на круги своя. Это - да, это - так, но суета сует? Нет уж, я ненавижу Экклезиаста. Радовать любимых - суета сует? Мстить ненавистникам - суета сует? А в чем же еще, по-вашему, Господь являет Свою благодать? Наслаждаться радостью любимых - это суета сует? Суета сует это не мудрость, попрошу заметить, это задроченное дохлячество.
Я трижды в неделю вхожу в эту клетку - усмирять чужую фантазию, в чужие тексты втискивать фотографии совершенно незнакомых мне людей. Фантазия? Я сказал - фантазия? Нет, все весьма достоверно: хроники неожиданных бедствий и преднамеренных убийств, интервью с победителями всех и вся и репортажи о выходках их восторженных поклонников, и - короче говоря, невыдуманные истории. Достоверные, убедительные и неопровержимые. И я - я должен быть аккуратен с каждым заголовком, каждой подписью, я должен быть внимательным с исправлениями, форматами и масштабами. Я должен выпускать из рук не мешанину знаков и символов, а геометрически правильную карту восприятия. Вы - будете любить геометрически правильную женщину? Невозмутимую, незыблемую, безмятежную? Вот и я не люблю. Колосов, лысеющий гигант, нехотя мазюкал очередную образину, бубнил: "Вот лентяй! Для братца рад стараться, а для журнала?". А мне-то что? "Что-то я в Эрмитаже твоих полотен не встречал", и Колосов, рекламщик и шаржист, плевался: "Что за черт! Опять помидор! Ну как я могу эффектно и броско изобразить семена помидора?". Зоя влетала в клетку: "Ах! Опять! Последние колготки! Понатыркали решеток!" - листала распечатки: "Ух ты! Смотрите-ка! Ну-ка... Опять, стервец, все на свой лад переиначил! Ну-ка... Я же не такое оформление просила! Вадим ведь разозлится: что ж это за репортаж с выставки без фотографий того, что выставлялось?" - а мне-то что? Для тебя я постарался бы, но для Вадима... Еще чего! Данилевич все равно подпишет, уже без одной звезды полночь, и все вздохнут, и я помчусь по пустеющим улицам на вокзал, запрыгну в поезд на ходу, и не успею уснуть, как явится белый старик и начнет выговаривать, подчеркивая ногтем строки, и у печатного станка сожмусь и стану как высохшее семечко, но это офсет, матрицу на ходу не сменишь, и завтра тридцать пять тысяч подписчиков начнут хохотать над ухом, а мне-то что? Я высохшее семечко, а семечки не пишут объяснительных, семечко падает в молчащую мглу, семечко несет по степи, вдоль дороги ползет полозом пожар, а в клубах туч проносится топочущий табун, и хватит спать, Милош, не дрова везешь! Слушай свежий анекдот, да, можно передохнуть, и пока Милош относит дорожному инспектору свежий журнал, я разливаю черный чай. Здесь черные холмы, здесь черный дождь, мы глотаем невесть что с набухшими чернинками, но это пока, это сейчас, когда-нибудь будет и светлое питье, а пока что свет не для нас аккумулятор надо беречь, зажигание сядет, а я не лось, чтобы упираться рогами в трехтонный кузовик, совсем не лось, хотя сейчас Марина подливает водки очередному утешителю в парадных наколках и праздничных трусах, и с порога спросит: "Кто такая Зоя?". Вот, нашла к кому придраться, и пока я прислушиваюсь к гулкому эху из хлебницы: "О, я? О, я! О... я..." - я буду думать, что из высохшего семечка может взойти анчар. Да, милая, я видел, какими глазами смотрит на меня Софья Владимировна. Зелеными. Жадными? Спасибо. Завтра пригляжусь получше. Сейчас уже слипаются веки, а в пепельнице "Кэмел", мы же курим только "Бонд"? Зелеными. Во вторник ты, конечно, заезжала, я ведь уже с командировочными, ты заезжала, да, и бледный блондин Алекс, уминая что-то грибное из термоса, зелеными, грибное, словно нельзя было предупредить, ведь кусочки грибочков нашинкованы ломтиками, и золотистые капельки масла... Резерфорд поймал пылинку света, а я буфеты обхожу за километр, зелеными, откуда "Кэмел", зелеными, откуда? И Алекс подавился. Это естественно. Алексова Инночка сверкнула через порог грузным термосом, а владовская Марина мариноватными шагами прогрузнела за полтинником. Конечно, милая, возьми на дорогу тоже, на такси, конечно, в рейсовых не выбирают, на чьи туфли стоит наступать. Конечно, зелеными, Зоя промолчала целых пять минут, пока не откашлялся Алекс, а я-то что? Говорить умеют все. "Что и как - не важно. Важно - с кем", - пробормотала Зоя, да, зелеными, звони в Израиль доверчивым подругам, проплачь им все, проплачь им: "Жизнь в ожидании любви - это ад, это не жизнь, это смерть в ожидании воскрешения", - да, проплачь и сообщи, не забудь, что заказчицы Владова почему-то молчат в твоем присутствии, только черную кружку не бей, я пью из нее черный чай. Чая навалом, дождя навалом, мне спать нельзя, потому что дорога ведет к горизонту, а за горизонтом добрая земля, там из высохшего семечка что-нибудь да взойдет, если Милош успеет очнуться и увернуться от гудящих фар, там добрая земля, ее можно найти, если Милош успеет включить дальний свет, а Милош успеет, ведь чая навалом и я не сплю, я должен доставить свежие истории, и я доставлю, и точеными пальцами выгружу три тонны глянцевых историй, потому что я должен, но я семечко, я еще не взошел, и я не должен тебе доверять, откуда "Кэмел"? И "Доверие" я не должен печатать, я никому не должен издавать размышления о природе доверия, я не должен, но хочу, нет, мне за это никто не заплатит. Тем более - зелеными.
- То есть, ты всерьез думаешь, что любовь происходит из веры в бессмертие?
- А что - можно думать играючи? Нет, любовь происходит из доверия. Доверие предшествует любому верованию и любой уверенности.
Я сижу на столе, болтаю ногами. А почему бы не болтать? Наконец-то обед, можно закрыться в моем кабинетике, вывесив снаружи табличку: "Просим не портить аппетит", - хотя какой тут аппетит, если с утра уже два литра кофе и полпачки едких дымовин? Какой тут аппетит, если во всей редакции лишь одна табличка может смутить, а там еще, помимо таблички, имеется прыткая секретарша с маленькими шныряющими глазками... Вот я и сижу у полуприкрытой двери, иногда горланю: "Ария начинается!" - очередной настырник блуждает взглядом по вороху листов. Да бросьте! Вам почудилось. Никто ничем не звякал. Это Зоя дзинькает моей зажигалкой по трубчатой ножке стульчика. Нет, нам третий не нужен, потому что пить с отставниками мечты - это не праздник, это тяжкий труд.
- Слушай, а ты смотрел "Друг моего сына"? Там влюбленная женщина говорит... Дословно не помню. В таком смысле, что дети - это ощущение собственного превосходства над необходимостью, а превосходство...
- ...не дает ощущения вечности. Только любовь дает чувство вечности.
- Так ты смотрел? Как эту актрису зовут?
- Не смотрел. Я просто догадался.
У Зои язычок рыжего пожара прямо к губкам прильнул.
- Подожди, Владов, не пей. Повтори. Что ты сказал?
Я просто слежу, как ты постукиваешь носочком туфельки по боковине стола: "Так-так-так-вот-так-так".
- Я догадался.
- Закрой ты эту дверь, пересядь поближе, мне не слышно.
Я волчонок, я маленький чуткий волчонок, я хочу во всех пружинящих, шаркающих, рвущих различить один-единственный звук, один-единственный жест свидетельство того, что ты уже не станешь противиться моему настырному напору. Мне хочется, это моя охота, поэтому я придвинусь поближе. Все давно уже случилось, никому больше не доверяй своих снов. Теперь ты раскрыта для моих глаз, и только для моих, ведь я умею читать невидимые буквы на невидимых листах. Все случилось в начале июня, я жду подходящего случая, когда все крепости рухнут. Ты вошла в мою жизнь в начале июня, когда зарождалась жара, солнце уже осмелело - сквозь решетки коридора прокапали подковки каблучков, и сразу завертелся ураган улыбок: "Сколько лет! Сколько зим!" - и ты, в ладошки собирая ливень поцелуйчиков, рассеянно высмеялась: "Да уж, столько! И столько весен не трескались в десны!". Да, все было сказано именно так, и от зашторенного окна остролицый курносик, почти не разжав упрямых губ, неловко процедил: "Вам бы пророков рожать, а вы словоблудите", - и ты не нашлась, что ответить, вспыхнула только: "Что за прорицатель тут завелся? В мое-то отсутствие!" - и после, после жарких ручейков, обжегших губы, языки размякли, развязались, и так меня представили: "Данила-Мастер. Все к нему. С шабашками к нему", - и ты смягчилась: "Каталог выставки - как, слабо? Ясно, сработаемся", - а во мне уже проснулся тоскующий волчонок, и я обронил: "Сработаемся, споемся, сопьемся", - и все, ты уже не стеснялась: "Наш человек!". Наш, ваш, их, мой - все тянутся принадлежать, все ищут обладания, но я не ваш, я слишком наблюдателен, я слишком проницателен, чтобы позволить себе стремиться к тому же, что и... Все. Скопом. Без различия. Хором: "Как живешь-то, Зойка?". А как ты можешь жить? Ведь начало июня, солнце уже осмелело, а ты пришла в брюках и наглухо застегнутой рубашке. У нас всегда сумрачно, шторы задернуты, чтобы блики не ложились на монитор, но черных очков ты так и не сняла. Ни у кого, конечно же, язык не повернулся. Даже в сумраке все очевидно. Мне, например, хватило одного взгляда, чтобы отвернуться. Отвернуться, а то еще разорусь на весь первый этаж: "Да как вы можете позволять! Как можно позволять так с вами обращаться!". И пока я разглядывал свежесверстанную страничку Сашкиной книги, я слушал.
