Иван Панькин - Начало одной жизни
На другой день, как только мне удалось вырваться на двор, я старался все время крутиться около русских. Розовощекий мальчик пристально смотрел на меня и, закатываясь от смеха, что-то кричал, и так складно кричал, что его слова мне запомнились сразу.
При первой же встрече с Оленкой я решил блеснуть знанием русского языка.
- Ваня, Ванятка! - закричала она.
- Мордвин - сорок один, мордва - сорок два, - радостно ответил я.
Оленка раскрыла рот и долго смотрела на меня, потом сказала:
- Кто тебя научил этим словам?
- Сам научился, - не без гордости сказал я. - Услыхал от мальчишки и научился.
- Больше не повторяй их. Так только дразнят нас.
Оленка наставляла меня, будто мать. Хотя она была девчонка, я ее слушал. Мне она казалась очень умной.
Однажды она явилась ко мне с букварем под мышкой.
Я думал тогда: "Если человек умеет читать книгу, значит, он очень умный".
- Неужто ты читать умеешь? - спросил я Оленку.
- Умею, - без хвастовства ответила Оленка.
- Небось обманываешь.
- Нисколько не обманываю. Если хочешь, послушай.
И она, точь-в-точь как наш дядя Васяня, по складам стала читать.
- Вот здорово! - удивлялся я. - И писать умеешь?
- Ольга Петровна говорит, грязно я пишу.
- А кто такая Ольга Петровна?
- А вот напротив живет, учительница. Я когда здесь жила, она меня и научила.
- Она самая настоящая учительница?
- Самая настоящая.
- Если она живет в нашем дворе, то почему же я ее не видел?
В деревне говорили, что голова ученого светлая, и мне представлялось, что от нее должны исходить лучи, как у бога, каким его рисуют на иконах. Но в нашем дворе я не видел ни одного человека со светящейся головой.
"Эх, был бы я тоже ученым, - думал я, - сел бы сейчас и такое письмо накатал бабушке, что дяде Васяне на неделю хватило бы читать. И про тетю Домну написал бы, и про пузатого кривоногого мальчишку ее, который по ночам спать не дает мне, про все бы написал".
- Оленка, а ты письма писать тоже умеешь? - спросил я.
- Бабушке уже четыре письма написала, - похвалилась она. - Если бы она не умерла, еще бы написала.
- Олена, напиши и моей бабушке, страсть как о ней я соскучился.
- Только ведь я очень долго пишу.
- Пусть, пусть, только напиши, - просил я.
- Ну ладно, - согласилась Оленка. - Завтра принесу бумагу, карандаш, и будем писать.
- Только не забудь написать, как хозяйка лупит меня, и про ее горластого не забудь.
- Уж что будешь говорить, то и буду писать.
Следующего дня я ждал, как арестант часа своего освобождения. Работу, которую мне давала хозяйка, я исполнял старательно, на побои не отвечал воплями.
"Бей, бей, все равно последний раз, - шептал я, - завтра укачу от тебя, пусть потом хоть лопнет от крика твой кривоногий". Я размышлял: как только Оленка напишет о моих горестях, здешние почтальоны наше письмо привяжут к хвосту сороки, а долго ли сороке отмахать до нашей деревни; там уж наш почтарь Евсейка письмо не задержит. Придет к бабушке и скажет: "Получай весточку от внука, сорока на хвосте принесла".
Дядя Васяня прочтет письмо, бабушка ахнет и скажет: "Сейчас же поезжайте за парнишкой в город!" "Ну, конечно, - уверяю я себя, - все бабы заголосят и непременно уж кого-нибудь пошлют за мной".
"А вдруг да и не приедут? - приходит мне мысль ночью. Может, отправили меня сюда, потому что я некрещеный? Наши мужики не раз кричали: "Этого некрещеного выкинуть надо из дома!" И дедушка не раз говорил: "Басурмана куда-нибудь определить, что ли, надо, а то скандал прямо из-за него получается".
От этих мыслей меня берет дрожь, и я стараюсь отогнать их прочь.
Но вот снова полуденное время, ребенок спит в качке, хозяйка на базаре торгует требухой, а я стою у кухонного окошечка, оно заранее мной очищено от льда и снега.
Наконец появляется Оленка.
- Ванятка, а где же мы писать-то будем? - спрашивает она. - Не кричать же мне все время.
Этот вопрос меня ставит в тупик. Как же я об этом не подумал?
Я мечусь по дому с надеждой найти какую-нибудь лазейку, чтобы протащить в дом Оленку, но мои поиски не приводят ни к чему, двери закрыты на крепкий замок.
- А разве за иконой в углу тетя Домна не оставляет теперь второго ключа? - спросила Оленка.
Я пододвигаю стол к переднему углу, лезу за икону, достаю несколько ключей. Через окно их показываю Оленке:
- Который от дверей?
- А вот этот, с тупой бородкой, подсунь мне его под дверь в сенках.
И вот уже Оленка сидит рядом со мной за столом и смотрит на меня.
- Чего смотришь? - спрашиваю я.
- Говори, чего писать-то.
- Чего писать?
Я упорно думаю, но только что толпившиеся в голове мысли куда-то бесследно исчезли, не могу вспомнить даже первого слова, от которого бы все пошло и поехало.
Но, кажется, из самой глубины души у меня вырывается:
- Бабушка, здесь меня бьют и мучают.
Из глаз сразу катятся слезы, подтверждающие правильность сказанных слов.
- Так сразу нельзя, - говорит Оленка, - надо сначала с поклонов.
Начинаю диктовать Оленке:
- И еще шлю низкий поклон опоре дома нашего Павлу Филипповичу, дедушке Паньке...
В этот день Оленка написала только поклоны.
На следующий день, когда Оленка опять со своими бумагами устроилась за столом, я диктовал: "Бабушка, может, потому меня выпроводили из дому, что я некрещеный, а разве я виноват, что меня матушка не носила в церковь?"
- Подожди, - сказала Оленка, - чай, я не машина. Ишь ведь, как затараторил, поди за тобой успей!
Я с большим любопытством смотрел, как Оленка мои слова превращала в какие-то петельки, крючочки и круглешочки, словно она из моих слов вязала кружева.
"Как в этих закорючках разбираются люди?" - думал я. Научусь ли когда-нибудь я тоже писать, как Оленка? А очень хотелось бы научиться!
- Дальше что писать? - говорит Оленка.
А дальше и сам не знаю, что.
- Ну же, - торопит меня Оленка.
Но вот поток мыслей наплывает в голову, и я сквозь слезы продолжаю диктовать:
- "А хозяйка моя очень злая, ее никто не любит, наши эрзянские люди, которые иногда приходят к нам, называют ее нэпманкой, а она себя - мясной королевой, а какая она королева, если у нее глаза как плошки, нос будто кукиш".
Оленка, видя, что этому письму никогда конца не будет, сказала:
- Хватит, давай напишем адрес. Откуда ты?
- Из села Чумаево.
- Чудак ты человек! Я спрашиваю губернию.
- А что такое губерния? - удивился я.
- Я тоже не знаю, но в письмах завсегда так пишут.
- А зачем писать губернию? - сказал я. - Наше село и так хорошо все знают. Маленького спроси, и тот укажет. Наш дом стоит на самом пригорке, его со стороны речки как на ладони видать, а Евсейка его с закрытыми глазами найдет.
Мы судили и рядили, как нужно написать, и не заметили, как в избе появилась моя хозяйка. Видимо, она давно стояла и слушала наши разговоры.
- Так у кого это нос будто кукиш? - неожиданно для нас спросила она.
Мы с Оленкой остолбенели.
А хозяйка понесла:
- Ах вы такие-сякие, немазаные, кривые, порядочную женщину вздумали хулить. Убью вас обоих, чтоб и духу вашего не было!
Убить-то, конечно, не убила, но сделала так, что я целую неделю не мог без боли надевать штаны. А Оленке она навсегда заказала дорогу к дому. О письме уж и не стоит говорить.
Когда она била меня, помнится, я кричал:
- Уйду в деревню, не буду нянчить твоего ребенка!
- Никуда не уйдешь, - стегая меня веревкой, говорила хозяйка, - будешь нянчить. Десятерых принесу, и всех будешь нянчить.
Я и так на тетю Домну был зол, теперь стал еще злее и, что бы она ни говорила, старался делать все наоборот.
Я так озверел, что мне стали не страшны ее угрозы.
Я каждый вечер выходил на улицу и спрашивал проезжих, не в Чумаево ли они едут.
"Если кто-нибудь попадется с нашенской стороны, - думал я, - то сейчас же уеду с ним в деревню".
Но, сколько я ни спрашивал, все мне отвечали "нет".
Я СООБЩИЛ БАБУШКЕ О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Летом, когда я немного научился говорить по-русски, я познакомился с нашим соседом, дедушкой Прохором.
Он сидел в конторском коридоре рядом с черной доской, на которой были навешаны дверные ключи. Я стал приходить к нему на службу. Увидев меня, дедушка первым долгом потреплет мои волосы, потом завернет козью ножку и начнет рассказывать какую-нибудь бывальщину о себе. Жизнь дедушки Прохора, если верить его словам, - сплошные приключения.
Однажды, придя к нему, я заметил на столе желтый ящичек с блестящими рожками, на которых лежала черная трубка с длинным шнуром. И вдруг в этом ящичке что-то зазвонило. Дедушка Прохор взял трубку. Одну сторону он приложил к уху, а другую ко рту и стал сыпать слова.
"Не рехнулся ли дедушка?" - подумал я.
Когда он окончил разговор, я спросил его:
- Дедушка, что ты сейчас делал?
- А ты что, не слышал, что ли? Разговаривал.
- С кем же через эту дудку можно разговаривать?
- Хе! - усмехнулся дедушка. - Через эту трубку и ящик с кем угодно можно разговаривать.
