Борис Зайцев - Дом в Пасси
— Что называется, старый да малый.
Но Рафа чувствовал себя несколько неловко. Показалось, что ему не верят.
— Вам и Капитолина Александровна может подтвердить...— сказал он натянуто, увидав Капу.
Она отворила дверь к себе, но войти медлила. Монах обернулся, увидел ее, улыбнулся.
— Тоже русские будете?
— Да.
— Вот как приятно! Весь дом русский. Утешительно. Капа взглянула на маленькие свои ручные часы.
— Половина седьмого. Михаил Михайлыч скоро вернется. К семи непременно.
— Ах, как обидно! Подумайте, ведь откуда приехал, с самого с Гар дю Нор!
— Зайдите ко мне,— сказала Капа,— подождите генерала, что же вам понапрасну...
— Ну какая милая барышня! Прелюбезная. А ежели я вас стесню?
— Чем же стесните? Вы стеснить меня не можете.
— Премного благодарен, так, та-ак-с! Ежели разрешите, воспользуюсь,
— Рафа, заходи и ты. А это действительно друг генерала, он вам правду сказал.
— Да я и не думал, что неправду. Это ведь по глазам видно, что друг. А теперь разрешите и мне, вступая в ваше помещение, столь мне добросердечно предложенное, представиться: иеромонах Мельхиседек.
Войдя в комнату, он быстрым, легким взором осмотрел ее, по монашеской привычке и, увидев в углу образок, потемневший, в запыленном окладе — Ахтырской Божией Матери,— широко перекрестился. Лицо сразу стало серьезным, сухенькое, старенькое тело подобралось. Что-то серебряное, как показалось Капе, вошло в комнату.
А Мельхиседек сел, расправил полы рясы и опять широко улыбнулся.
— Во святом крещении имя Капитолина? Так, так... хорошо. Он разложил теперь по груди белую, веерообразную бороду так, что она закрыла даже священнический крест. Небольшие пальцы привычно крутили пряди волос в бороде — пряди слегка волнистые, электрически сухие и удивительно легкие. Рафа внимательно его рассматривал. Потом подошел к Капиному стулу, оторвал клочок бумаги, что-то записал.
Посматривая иногда на Рафу небольшими, некогда голубыми, а теперь выцветшими глазами, вокруг которых собрались сложные сети морщинок (то расправлявшихся, то вновь набегавших, точно рябь на озере от ветерка), Мельхиседек беседовал с Капой. Разговор был простой. Замужняя ли она? Чем занимается? Сколько платит за квартиру? Узнал, что незамужняя, служит в русской кондитерской — там знаменитые пирожки и кулебяки. Когда дошло дело до семьи, спросил:
— Из купеческого звания?
— Нет,— Капа слегка улыбнулась,— из духовного.
— Вот как, вот как...— морщинки о. Мельхиседека приятно расправились.— Я думал, имя Капитолина нередко дается среди купечества. Из духовного звания, значит, тем ближе нам...
— Мой отец был инспектором духовного училища. Но по правде сказать, у меня не особенные остались воспоминания о духовных. Священники больше хозяйством занимались, отец был неверующий, да и многие семинаристы, кого я знала, тоже были неверующие. Сплетни, дрязги, жадность. Нет, извините меня, я не любительница нашего сословия.
Мельхиседек вздохнул.
— Да, бывало, всяческое, разумеется, бывало... Батюшка ваш неверующий, да, так... Ну, а вы сами, разрешите спросить: верующая?
— Д-да... но не совсем по-церковному. Мельхиседек тихо и добродушно рассмеялся.
— Нередко так говорят, и даже на исповеди: «Верю, батюшка, но по-своему». Иной раз это значит, что и вовсе не верю. Так, так...
Капа чувствовала себя нервно. Впечатления этого дня мешались, двоились. Из-за старичка с белой бородой выглядывал временами высокий сухощавый человек с безразлично ласковыми голубыми глазами. А старичок, неизвестно откуда взявшийся, сидел в креслице, будто полжизни здесь просидел, и говорил так, будто она ему не первая встречная, а внучка. Ни противиться, ни рассердиться на него никак нельзя было — он какой-то неуловимый и неуязвимый — станешь возражать, он начнет покручивать серебряные пряди в бороде да улыбаться... И Капа ничего ему не сказала насчет угловатостей своих. Он же, помолчав, сам перешел на другое.
— Михаила Михайлыча я давно разыскиваю. Перебравшись сюда из Югославии, намереваюсь вновь восстановить знакомство. Я его еще с России знаю... Он к нам в Пустынь в бытность полковым командиром не раз приезжал. Имение находилось по соседству. А там, знаете ли, когда началась война, то, слышно, сначала бригадой командовал, потом дивизией... а затем даже целый корпус получил. Лицо, разумеется, значительное, и дальше пошел бы, но тут революция... Да-а, много натерпелся, сердечный... и телом едва спасся. А видный собою был.
— Он и теперь видный.
— И слава Богу. Да уж теперь-то таким, как ранее был, не будет. Оно, может, и к лучшему. Мне недавно епископ один говорил: «Я прежде — в России, то есть до революции — цельный дом занимал, одиннадцать комнат, в карете ездил, в шелковой рясе ходил и все это мне казалось естественным, обычным. Как же, мол, архиерей да не в карете... А теперь пешим порядком, или в метро в ихнем, во втором классе с рабочими... да что же, говорит, здесь настоящее мое место и есть, именно во втором классе с тружениками, а не с нарядными дамами, поклонницами архиереев. И по совести, я себя в теперешней моей каморке ближе к Богу чувствую, чем в прежнем архиерейском подворье». Так что жизнь, знаете ли, весьма людей меняет. Как бы уж там видный ни был из себя Михаил Ми-хайлыч, все же таки не то, чем когда корпусом командовал.
При других обстоятельствах Капа тотчас же вступила бы в спор. Для чего это нужно унижать лучших наших людей? Жить так жить,— но тогда надо бороться, а не поддаваться судьбе — и многое в подобном роде. Но сейчас ничего не сказала. Мельхиседек же во время слов своих не раз взглядывал на Рафу. Тот слушал почтительно и вежливо, но мало понимал. Слова Мельхиседека казались ему приятной песнью на иностранном языке. И когда Рафа отвернулся к окну, Мельхиседек встал, очень быстро, проворно, не совсем даже по возрасту — и, протянув руку к столу, взял бумажку.
— Ну, что ты там изобразил?
Рафа сконфуженно бросился было к нему, но Мельхиседек уже прочел и засмеялся.
— Melchisedeck, nom etrange,— произнес он вслух с тульским выговором.— Jamais entendu [Мельхиседек, имя странное. Никогда не слышал (фр.).]. Спросить у генерала.
Мельхиседек продолжал улыбаться. Теперь и Капа не могла не усмехнуться. Ее положительно заражала хорошая погода на лице гостя.
Рафа как бы оправдывался.
— Я не понимаю этого имени, и никогда раньше его не слыхал...
— Имя редкое,— ответил гость.— Ты, милый человек, не удивляйся, что не слышал. Редкое имя и высокое... Трудно даже его носить. Таинственное. Царь Салимский, священник Бога Всевышнего. Вот как!
Мельхиседек опять сел, взял Рафу за руку и худенькой своей рукой принялся гладить его ладонь. Лицо его стало очень серьезным.
— Библии-то, небось, и не видал никогда? И святого Евангелия... Кому учить, кому учить,— проговорил как бы в раздумье.— Мы, старшие, виноваты.
Рафа стоял перед ним с чувством некоей вины и грусти, но не страха. Этот старичок с веерообразной бородой нисколько его не пугал. И захотелось показать себя с лучшей стороны.
— Я знаю, чем архиерей отличается от патриарха.
— От патриарха?
— У архиерея на голове черный клобук с таким шлейфом, а у патриарха белая шапочка, и с обеих сторон висят полотенца. На них крест и вышит.
— Вон он какой знаток! Прямо, братец ты мой, знаток!
— Это все генералова наука,— сказала Капа.— Его мать, Дора Львовна, просто удивляется, откуда у него все такое.
В это время над потолком раздались звуки, похожие на шаги. Рафа мгновенно вырвал руку у Мельхиседека — бросился к двери.
— Генерал вернулся, он таки уже вернулся! — крикнул с порога.— J'en suis sur [Я в этом уверен (фр.).]. Сейчас сбегаю!
И выскочил на лестницу. Мельхиседек поднялся.
— Душевно благодарю, Капитолина Александровна, что помогли. Странника неведомого пустили к себе.
— Ну, это пустяки...
— Мир и благодать дому вашему.
Капа сложила руки лодочкой и подошла. Он осенил ее трижды небольшим крестным знамением.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Не доходя до двери, остановился.
— Полагаю, что теперь у меня будут с Михаилом Михай-лычем некоторые сношения. Ежели бы я вам чем-нибудь понадобился... побеседовать или какие трудные вопросы, обстоятельства, вообще что-нибудь, то передайте лишь через него, я всегда могу прийти.
Капа поблагодарила. Он ушел. А она потушила свет в комнате, приблизилась к окну. Сначала в темноте виднелись лишь светлые щели жаненовских ставень. Потом и особнячок с каштанами своими выделился — глаз привык. Вышла из двери старушка Жанен, понесла коробку с объедками в угол сада, к мусорной куче. «У французов никогда нет настоящего крыльца или террасы... Почему у них нет балконов?»
...А внутри было сложно-взволнованное. Путалось, переплеталось. Хорошо, или нехорошо? Страшно, и радостно. Старичок со странным именем. «Если бы понадобился, могу прийти...» А тот разглаживает, наверное, свои галстуки, пересчитывает деньги. Тот-то придет?
