Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы
Когда спускались с крутого берега к речке, где было больше каменьев, чем воды, Калерия сказала:
– Прошлое лето приходили открытки, нынче я еще ни одной не получила.
Володя сказал:
– Рашка ворует, зимой на стену картинки повесит.
– Тише, Володя, – сказал Кратный, – она услышит, обидится.
Рашка, дочь Потапчика, долговязый подросток, вся черная от загара, стояла на крылечке своего дома и сверкала зубами, неимоверно белыми, – улыбалась. Ее ноги были черны от загара и от грязи, так что издали казалось, что она обута. И от ее загорелости ее светлая юбочка казалась особенно нарядною.
Рашка радостно закричала:
– Белые кости пришли в гости.
Она была веселая и всему радовалась.
– Заходите, – говорила она, – папка принес газеты. Теперь отдыхает. Собирался сейчас разносить. Может быть, сами возьмете? А писем сегодня нет.
И улыбалась воровато.
– Сразу видно, – шепнула Верочка Калерии, – что она стянула наши открытки.
Кратный вошел в дом к Потапчику, остальные ждали у крыльца. Скоро Кратный вышел с пачкою газет. Жадно расхватали газеты. Тут же сели на крыльцо, на скамейку, читали. Был слышен только шелест бумаги. Мальчишки толкались и засматривали из-за плеча взрослых. В окно высунулась взлохмаченная голова Потапчика.
– Пишут, наших шибко побили, – сказал он.
И улыбался так, словно рассказывал что-то необыкновенно приятное. Кратный поднял на него удивленные глаза. Потапчик нагло хмыкнул и скрылся.
В газетах пришлось прочесть печальные вести. Все стали злы и угрюмы. Калерия первая отбросила газетный лист и порывисто встала.
– Пойдемте! – сказала она.
За нею поднялись и другие. Кратный засунул газеты в боковой карман пиджака. Молча пошли дальше. Ни слова не сказали, пока шли через фабричную слободу над Волгою. Длинный порядок новеньких домов, уютных и хозяйственных, – играющие на берегу ребятишки, – пахучие, смолистые бревна, – опрокинутые вверх черными доньями лодки, – все шло мимо сознания. И даже мальчишки не смеялись, не шумели, не шалили, – тихо переговаривались о чем-то друг с другом.
Вот две церкви, – старообрядческая с оградою, где нарядливы и чинны цветочные клумбы, и православная, около которой поломанная ограда, сорный пустырь, крапива и лопух. А за ними дома старших фабричных служащих и спуск, – деревянная новенькая лестница, – к пароходной пристани. Здесь останавливаются и «Самолет», и «Кавказ», и «Меркурий». Есть и наемные лодки.
Сели на скамеечке у лестницы вниз. Мальчишки Кратного швыряли камни в кур. Полевые скаты за рекою были зелено-ярки. Из ворот фабричной ограды вышли фельдшерица Ульяна Ивановна Козлова и ее муж, учитель Павел Степанович. Она – бойкая, скорая и большая. Он – маленький, щуплый, в очках. Поздоровались.
– На почту заходили, за газеткой, – объяснила Ульяна. – Прочитали там же, на крылечке.
– Ну, что скажете? – спросил Кратный.
– Да что сказать!
– Что же будет? – спросила Калерия.
– Не справиться нам с германцами, – уверенно сказал Козлов. – Вы то возьмите, у них у солдата в ранце сочинения Гёте лежат, а наши христолюбивые воины наполовину неграмотны. И притом же порядку никакого. Нет, нам с германцами не справиться.
Кратный слушал его внимательно. Уверенность щуплого учителя с серенькою бородкою удивляла и сердила его. И вдруг ему стало страшно и неловко. Он смотрел на людей, и казалось, что они потому и молчат, что знают что-то, чего он не знает. Он заговорил злобно, точно споря:
– Мы должны верить. Насколько мы – русские, мы должны верить в Россию и в победу.
Кратный сам чувствовал, что это выходило слишком патетически. И веры у него не было. Калерия смотрела на него молча, ничего не отвечая. И все более настойчиво казалось Кратному, что она знает что-то, чего он не знает и не понимает. Он опять осмотрелся, – и у Ульяны, и у ее мужа было то же выражение. Потом все эти дни это ощущение не покидало его.
Меж тем Верочка и Володя нанимали две лодки перевезти на тот берег. Крикнули снизу:
– Готово.
Все, тихо переговариваясь, пошли вниз.
Долго усаживали Далию. Она не хотела ехать с молодежью, боялась их шалостей, но и боялась отпустить их одних. Наконец усадила детей с собою и строго велела им сидеть смирно. И вместе с нею поехал Кратный.
Лодочник, чахлый пожилой мужик, заговорил:
– Сказывают, опять наших бьют. Видно, не берет наша сила. Мириться надо.
– Сегодня помиримся, через пять лет опять воевать, – отвечал Кратный.
Мужик глядел мимо его плеча, греб с усилием и говорил:
– Всех мужиков забрали, одни бабы остались. В Березках на всю деревню три мужика. Работать некому. Бабы воют, – она сына растила, кормила, а его на убой гонят. Скорее бы войну кончали.
Кратный взглянул на своих мальчишек. Мика сказал:
– Если бы мы постарше были, мы бы добровольцами пошли.
Мужик, не слушая их, продолжал свое, унылым, ровным голосом тянул бесконечные жалобы на то, что все дорого, что всем дают прибавки и что ему надо прибавку. Кратный слушал, и словно в сердце ныла заноза. И он обрадовался, когда наконец лодка стукнулась о доски маленького плота. И мальчишки попрыгали на песок из лодки так, словно вырвались из душного затвора.
Вошли в рощу. Остановились в тени старого дуба.
У берега изба-чайная, при ней лавка. Заспорили, что брать, – чай, молоко.
Мальчишки возились на поляне. Далия и Наталья Степановна отправились в чайную. Долго не возвращались. За ними пошел Кратный. Застал их в ожесточенном торге с хозяином. В чайной сидело несколько мужиков. Кратного поразило недоброжелательство и злорадство мужиков.
– Не стоит торговаться, – сказал он тихо.
И почти силою увел Далию.
Когда Кратный выходил из чайной, все вдруг казалось ему скучным, сорным, глупым и непонятным. Казалось, что и петух, и куры, и тощая, грязная свинья чем-то похожи на хозяев.
– Подавать, что ли? – насмешливо спрашивал хозяин, мужик дюжий, с перешибленным носом и ястребиным взором.
Наталья Степановна заказала чай и молоко.
Козлов и Балиновы яростно заспорили о войне.
Кратный повторял настойчиво:
– Все зависит от нас самих. Если мы будем верить в Россию, мы победим. Стоит только захотеть победы. Если во всех нас будет волевое напряжение к победе, оно скажется во всем ходе наших дел и мы победим.
Учитель Козлов уныло повторял:
– Да хотеть-то мы не умеем. Все точно неврастеники какие-то. Разве можно нас с германцами сравнивать?
Устроились за щелистым деревянным столом в тени веселых березок, – береза даже и в старости кажется юною да веселою. Долго ходили в чайную и обратно, за сахаром, за ложками. Сначала ложек не дали, угрюмая прислуживающая девица принесла стаканы и блюдца, потом кипяток в чайнике побольше и чайник поменьше для чаю. Все разное, с пообколоченными краешками, с неотмытою грязью в западинах и в сгибах. Володя пошел за ложками, туполицая лавочница тупо говорила ему:
– Ложки только если с вареньем.
– Да мы не хотим вашего варенья, – сказал Володя.
Туполицая лавочница отвечала:
– Тогда, значит, вприкуску, зачем же вам ложки!
– Да уж мы знаем зачем! – досадливо сказал Володя.
Хозяева долго и нудно ворчали:
– Варенья не берут, ложечки требуют.
Наконец достали и швырнули на прилавок две ложки. Володя сказал:
– Зачем же бросаете?
– Что ж вам на подносе подавать что ли? – язвительно спросил хозяин.
– В ноги кланяться прикажете? – так же язвительно кричала хозяйка.
И хозяин говорил уже свирепо:
– Довольно вы над нами побарствовали. Попили нашей кровушки.
Володя поторопился уйти. Два фабричных рабочих хохотали, сидя в углу за столом. Лавочник и его жена смотрели на Володю злобно и угрюмо и говорили странные, ненужные слова:
– Господа туда же называются.
– Напялили шляпки, лодырничают целые дни.
– Нет, они бы попробовали по-нашему.
– Горбом деньги наживаем.
– У них деньги легкие, а между прочим, на варенье жалко расскочиться.
– С собой принесли чего-то в картузиках, сидят, жрут.
Седой мужик в неимоверно грязном зипуне, закусанный несмотря на зной, долго слушал и сказал неожиданно злобно:
– А ты бы, Саватеич, вместо ложечки его палкой по башке огрел.
И эти странные слова нашли сочувственный отклик:
– Вот в самый раз палкой.
– По башке хорошенечко.
И каждый раз, когда приходили за чем-нибудь в чайную, опять поднимался спор с лавочником и с его женою. Это были глупые, тяжелые люди. Никак не хотели понять и согласиться. На все твердили одно:
– У нас такое правило.
Взяли кувшин молока. Приволокла его угрюмая девица, и на ее лице было напряженное и злое выражение, словно она тащила громадную тяжесть.
