Михаил Белиловский - Поведай сыну своему
- Бежал из плена. Определить, где фронт, было невозможно. Пешком прошел до Ружина. Намеревался там, среди знакомых мне людей, узнать обстановку, а также выяснить судьбу своей семьи, матери и двух сестер.
- Как у вас здорово получается - бежал из плена, бежал из-под расстрела, - прямо-таки занятная беллетристика. И вот сидите теперь здесь, живой и здоровый!
Капитан встал, быстрым движением расправил гимнастерку по ремню, оттянул ее вниз и выставил грудь вперед.
- Сержант! - позвал он дежурного, который находился недалеко за дверью. - В камеру их!
Голда разрыдалась.
- Что Вы делаете!? Мы ведь пришли к своим! Столько настрадались, погибли мать и сестра, а Вы...
Но сержант уже приступил к делу. Подошел к Менделю, обыскал его и велел снять ремень. Приказание капитана тут же было исполнено. Голду отвели в женскую камеру, Менделя - в мужскую.
- Привет, новичок! - услышал Мендель, как только переступил порог камеры. - Смотри, какой молоденький красавчик! Прямо загляденье! Правда, шматье - не того. Небось, из беспризорных, а может бродяга, или с голодухи спер курочку на базаре?
В камере было двое мужчин - здоровенный верзила, лет тридцати пяти в матросской полосатой тельняшке, небритый, с заросшей патлатой головой и слипшимися, длинными и грязными волосами. Он-то и приветствовал Менделя. В углу, на нарах, лежал на боку тощий старик с болезненным, бледным лицом и смотрел неподвижно на стену, не проявляя никакого интереса к новичку.
- Ну что стоишь? Это тебе не отель "Савойя". Занимай свое место и жди, что тебе судьба приготовит.
Всю ночь Мендл не мог уснуть. Храпел и стонал старик, скрипели нары, в коридоре раздавались гулкие шаги, громыхали двери, щелкали замки. Мысли, словно серые тучи в ненастную погоду, тянулись бесконечным потоком одна за другой. Не покидало его острое беспокойство за сестру. Где она? В какой камере? С кем? Она-то при чем? Почему ее капитан не отпустил? Выдержит ли она этот совершенно неожиданный поворот судьбы?
Мендл вспомнил, как они, обласканные и приободренные приемом, который им оказала Оксана, вышли рано утром на дорогу. Оксана разожгла в их сердцах веру, которая им необходима была, как воздух. Почувствовав прилив сил, Мендл тогда размечтался. И мечта выглядела примерно так.
Они с Голдой добрались до линии фронта. Ночь. На передовой затишье. Они по пластунски преодолевают нейтральную зону, одна за другой вспыхивают осветительные ракеты, раздаются автоматные очереди. А они все больше прижимаются к земле и ползут дальше, метр за метром. Их обнаруживают: "Стой! Кто идет? Стрелять буду! Руки вверх!" Угрожающие смертью родные русские слова звучат, словно торжественная мелодия. Голда забывает про страх и кричит что есть силы срывающимся голосом: - "Мы - свои! Свои! Не стреляйте!" Их привели в штаб. Командиры и красноармейцы слушают их рассказ. Волна негодования охватывает их мужественные сердца. Они готовы мстить врагу немедленно. А Мендл все рассказывает и рассказывает. Наконец, рассказ окончен, и Менделю торжественно вручают оружие, по-дружески обнимают, поздравляют с возвращением в ряды Действующей Армии, а Голду, в сопровождении самого стройного в части лейтенанта, на машине отправляют в тыл...
Вспоминая эту мечту, Мендл залился едким смешком. В нервном припадке он смеялся все громче и громче.
Верзила заерзал на своих нарах, проснулся и в недоумении стал протирать свои глаза.
- Ты чего? Спятил, что ли?
- Да вроде еще нет, - Мендл перестал смеяться.
- Вишь ты! Среди ночи ему весело стало!
- Что поделаешь? Не рвать же на себе волосы? Накладывать на себя руки тоже не собираюсь. Вот и остается только смеяться.
- За что посадили-то?
- Да так, ни за что. С оккупированной территории я.
- А в плену был?
- Был, пару дней.
Парень вскочил, словно ужаленный. Сел на нарах. Сон, как рукой сняло. Глаза его округлились, нижняя челюсть отвисла. Трудно было понять, что выражало его лицо - любопытство или просто жалость.
- Эге! Дела, брат, твои - не позавидуешь.
- А что? - Мендл насторожился.
- Так это ведь они считают за измену! А за измену родине знаешь что? Вышка! Вот что!
Мендл вздрогнул.
- Мы с сестрой выходили, - сказал он, как бы оправдываясь.
- А сестра-то где?
- В женской камере.
- Ну, вышка, не вышка, - смягчил положение парень, - но в лагерь - это точно. Сибирь или север. Не веришь? Святой крест, правду говорю!
Прошло три дня и три ночи, а на допрос его так и не вызвали. Нервы были натянуты до предела. Бесконечно длинными бессонными ночами он лежал и думал о том, как неожиданно круто, и в который раз, повернулась их судьба. И когда? Именно тогда, когда в пору было радоваться, а может быть даже гордиться пройденным. Они сумели освободиться от чудовищного врага.
Неизгладимой вечной болью оставалась в их сердцах гибель матери, Люси, Фани и других близких им людей. С этой кровоточащей раной они останутся на всю жизнь. Тяжко было думать о том, что среди людей возможно проявление столь жестокого зверства по признаку крови. Никогда раньше до войны им такое даже в голову не приходило. Как с этим жить дальше? Хорошо бы все это выбросить из головы и зажить прежним сознанием. Но, увы, этого уже не перечеркнуть!
Но вместе с тем они были также свидетелями глубокой человечности, благородства, жертвенности по отношению к ним. Этого забывать нельзя. Хорошо, если это уравновесит возможную подозрительность, которая может возникнуть в будущем.
В будущем? Какое там будущее? Ему - лагерь, а Голде - печать сестры предателя родины? Она даже трудиться нормально не сможет! Кто ее возьмет на работу? Анкета - брат репрессирован и точка. Ни один руководитель не примет ее на работу в свое учреждение.
Стоило ли идти на невероятные лишения, сверхчеловеческие испытания, чтобы опять оказаться в положении обездоленных, бесправных, опозоренных людей?
- Пожалуй, стоило! - заключил он про себя. Пусть лагерь, пусть даже гибель от изнурительного труда. Но Голда будет жить на свободе. Она непременно выйдет замуж. У нее будут дети, а потом и внуки. И она продолжит наш род! Он будет жить и жить - поколение за поколением, жить и развиваться!
Мендл вскочил с нар и быстро зашагал по камере от окна к дверям и обратно. Сердце у него учащенно забилось. Он почувствовал, как кровь пульсирует в жилах и разливается по телу теплом надежды. Продолжить род... Мендл вдруг почувствовал себя хотя и маленьким, но звеном в длинной исторической непрерывной цепи поколений своего народа.
Пусть он не совершал героических поступков, но он услышал из глубины веков голос своих предков и делал все, что только мог, для того, чтобы эта цепь не оборвалась! И пусть Голда поведает своему сыну, а сын своему сыну об их выходе на свободу!
Впервые, после трех бессонных ночей, он уснул крепким сном. Проснулся он утром с сильной головной болью.
- Раневич, на выход! - услышал он.
Когда дежурный открыл ему дверь в кабинет капитана, Мендл сразу увидел сидящую за столом, похудевшую, бледную сестру. Та вскочила и рванулась к брату, но капитан ее предупредил:
- Не нужно волноваться. Садитесь оба.
Раздался телефонный звонок. Капитан говорил долго. Ожидание становилось тягостным. Наконец, он закончил, положил трубку на рычаг. Менделю становилось душно, и он расстегнул воротник.
Вошла секретарша, положила на стол ворох документов. Капитан стал их молча, не торопясь, подписывать. Когда же он, наконец, закончил и положил ручку на прибор, в помещении раздались слова, которые долго, будто эхо, много раз повторялись в ушах Менделя.
- Быстро собирайтесь и идите в исполком, там вас устроят. В четверг придете сюда. Вот вам бумага. Всего хорошего.
Капитан решительным движением подвинул бумагу Менделю, встал и дал понять, что разговор закончен.
От неожиданности ребята оторопели и продолжали сидеть.
- Похоже, вы перестали понимать русский язык. Не теряйте драгоценного времени. Да и у меня дел невпроворот. Будьте здоровы!
До четверга они бегали по различным инстанциям, пока Голду не поместили жить в одном из домов на окраине города. В комнате, которую ей предложили, жила еще одна женщина.
Она очень доброжелательно отнеслась к новой жиличке. Все складывалось хорошо, и все же их не покидало беспокойство, связанное с предстоящим повторным посещением отдела НКВД. Им выдали продовольственные карточки, единовременное денежное пособие, и они направились в столовую для эвакуированных. В ожидании обеда разместились за столиком у окна. Через некоторое время к ним подошел пожилой мужчина лет шестидесяти, инвалид, хромой на обе ноги. Он поставил у подоконника свои костыли и, медленно передвигаясь, подсел к ним. Завязался разговор.
- Никак молодожены? - спросил мужчина, внимательно разглядывая то Менделя, то Голду.
- Нет, - сестра и брат.
- Чего такие исхудалые? Карточки-то есть?
