Инна Кинзбурская - Один год в Израиле
A потом мы задумали пойти пешком в Хайфу. Это был единственный раз, больше на такое безрассудство мы никогда не решались. Но тогда, в самое первое время нашей жизни в стране, жажда узнавать и жажда ходить были очень сильны, а страхи, вскормленные потом радио, прессой и разговорами, еще не овладели нами. Мы решили идти пешком в Хайфу и выбрали для этого шаббат.
Была зима, но день выдался жаркий, очень жаркий. Эта зима вообще была необычно теплой ц сухой. Путешествие было долгим и безрадостным. Мы шли по безлюдной дороге. Мимо, несмотря на шаббат, неслись и неслись машины, обдавая нас перегаром и пылью. И в том, как они проносились, нам слышалось высокомерное презрение к бредущим по дороге пешим людям. Мы знали уже, что говорят старожилы:
-- Пешеходы на дороге -- это русские.
И только однажды пожилой мужчина, притормозив около нас свое авто, пригласил нас сесть и сказал, когда мы разговорились:
-- Не русские, а из России. Но -- евреи!
Мы шли не в дальнюю лавку за чуть-чуть более дешевым мясом, хотя и это приходилось делать. Мы шли пешком, чтобы лучше увидеть страну, но все равно па нас смотрели свысока, а может быть, это только казалось, скорее всего, казалось, скорее всего, никому в машинах не было до нас дела. Но мы ведь знали, что многие израильтяне относятся к олимам высокомерно, и это высокомерие мы слышали даже в шуршаньи шин.
Дорога была безлюдной. Одинокий старый араб попался нам навстречу. Он приветствовал нас незнакомым жестом, похоже, как своих. Тогда я поняла, что надо снять белую косынку, которой прикрыла от солнца голову. Возможно, косынка была похожа на головные уборы мусульманок и ввела его в заблуждение.
Из-за поворота показалась парочка, совсем молодые. Неужели тоже пешком? Но нет, подняли руку -- проголосовали, впорхнули в машину. Да еще попался велосипедист, остановили, разговорились, оказалось, тоже олим. Раньше, как и мы, ходил пешком, даже в Акко -- ого, далековато! А теперь обзавелся железным конем -- выручает. Он попрощался и поехал вперед, но быстрее свернул за забор, где были сложены какие-то плиты. Наверное, что-то искал для хозяйства.
А мы пошли дальше. Пекло солнце. От солнца были некуда деться. Порой вдоль дороги попадались деревья, но подойти к ним было почти невозможно изза камней и мусора, а сами деревья были запылены и унылы. Мы искали какойнибудь отрады для глаз, но было грустно.
Потом, позже, паша новая знакомая, старожилка Израиля, сказала мне:
-- Меня волнует каждый пейзаж, каждый уголок в Израиле.
Каждый уголок земли этой вызывает у нее волнение... Как-то с этой знакомой мы впервые ехали по Галилее. Расстилающиеся вдали анфилады гор, зеленых и каменисто-серых, это может быть, не так экзотично, как горы пышного Кавказа, но почему-то именно они, эти сливающееся с небом горы Израиля заворожили меня, и ком подступил к горлу, словно и во мне заговорил голос моих предков.
Но в тот раз мне было только грустно. По обе стороны дороги все время попадались пакеты с отбросами, мусор. Немалую часть пути мы шли мимо гигантской свалки. Она расстилалась слева от дороги сколько видел глаз.
Я не могла понять, как такое может существовать. Как к этому можно привыкнуть и относиться спокойно? Как люди до сих пор не вышли из домов с лопатами, метлами, носилками, тачками и не навели порядок, тот самый поря? док, который у всех здесь постоянно на языке -- беседер?
Но пет, они проносились в лимузинах, очень дорогих, просто дорогих и подешевле, прибавляли свои пакеты с отбросами к тем, что уже валялись на дороге: выкидывали их из окон машин. Машина была их владением. "Частное вла? дение" -- эти слова мы часто слышим здесь. За окнами машины -- не их собственность, как и за окнами квартир.
Потом мы увидели, как бросают из окон домов -- во двор и на тротуар. Как на улице летит сверток -- в зеленые кусты у чужого двора. Может, и я научусь бросать наземь кожуру мандарина, а не нести ее в руке, пока не найду ящик для мусора, а иногда и класть в сумку, чтобы выбросить дома. Или для этого нужна другая ментальность?
Мы бывали в домах тех, кто бросал на улицах пакеты с отходами. Чисто, очень чисто -- в домах. Значит, за пределами частных владений можно не заботиться о порядке? Или это не наша земля?
Как-то мне сказала другая моя знакомая, тоже старожилка, приехавшая из Европы:
-- Там нам говорили: "Грязные евреи". Мне было так обидно. Почему? Почему мне говорят, что мы грязные, если я так люблю чистоту? А тут, теперь я думаю, что может быть, они и правы...
...Но это все было уже потом. Эти мысли, эти раздумья -- потом. А тогда мы шли под жарким солнцем. Впереди была Хайфа. Она карабкалась вверх, в гору и издали виделась прекрасной и романтичной, словно из вечности, из глубины мироздания тянулась ввысь.
Мы уже немного знали город, бывали в разных службах, которые пасут олимов, но приезжали мы сюда на автобусе и сразу попадали в деловой и торговый центр. Сейчас мы подошли к Хайфе со стороны шоссе, ведущего в город, но не стали подниматься вверх к центру, а свернули направо, огибая подножье горы, к тому району, где живут наши друзья.
Это тоже был долгий и печальный кусок пути. Спустя время мы увидели другую Хайфу с ее дивным Кармелем, но в тот раз слева от нас тянулись кварталы разрушенных и полуразрушенных домов. Я видела пустые глазницы окон. Наверное, здесь когда-то жили арабы, а теперь никто не живет, и никому здесь селиться нельзя, потому что эти развалины имеют владельцев. Или что-то вроде того. Разбираться в этом тяжело и грустно. И мне пока не хочется. Я просто не могу понять и приемлеть, что в маленьком Израиле может существовать разрушенный, мертвый, как у Уэльса, город.
Возможно, когда-нибудь я пойму, почему это так, и даже смогу объяснить это тем, кто приедет вслед за нами. Но тогда я смотрела на расстилающуюся передо мной панораму и мне было жутко.
Раньше я это видела только в кино. Горы ярких плодов на деревянных лотках длинными рядами разрезали вдоль и поперек сравнительно небольшую площадку нашего городского рынка. Даже старые знакомцы -- яблоки и апельсины -выглядят здесь наряднее и ярче. Каждое это чудо природы хочется взять и, прежде чем положить в сумку, подержать в руках. Кажется, будто прикасаешься к влитым в него энергии солнца и сокам земли.
Но это поначалу. Потом все становится до обидного простым. Эту энергию продают, ты -- покупаешь.
-- Пожалуйста, госпожа, -- дюжий смуглолицый молодец протягивает мне пустой нейлоновый пакет. Пожалуйста. Берите. Выбирайте, что вам нравится. Для него это -- не чудо природы, для него это -- деньги. Живые, звенящие, шуршащие.
Правда, позже я поняла, что среди тех, кто предлагает мне эту желтую, оранжевую, красную сладкую и сочную энергию солнца, тоже есть поэты. Мужчина лет тридцати, он торгует всегда на одном и том же прилавке, кудрявый, словно цыган, и быстрый, как юноша, с лицом улыбчивым и довольно красивым, кричит, подбрасывая в руках округлые краснобокие помидоры:
-- Си-и-имфония-я! Всего три шекеля! Только сегодня -- три шекеля! Не помидоры -- симфония-я!
Когда я уже могла объясняться на иврите настолько, что решалась вступать в беседу на рынке, я спросила у этого веселого жонглера:
-- Почему "симфония"?
-- Помидоры прекрасны, как музыка, -- ответил он. А музыку, я поняла, он слушает по телевизору. И нравится ему слушать симфонический оркестр.
Правда, веселость любителя симфонической музыки исчезала, лишь кто-нибудь из олимов пытался предложить ему за помидоры не три, а два с полтиной.
-- Иди домой, -- резко кричал он. -- Завтра. Я машинально, завороженно, не выбирая, кладу в сумку плоды. Рядом со мной бывалый покупатель, наверное, сабра, привычно перекидывает красно-оранжевые шары, метко выхватывая из холма плодов лучший, и отправляет его в свою сумку. Дюжий молодец глядит на него уважительно и терпеливо, меня же окидывает понимающим взглядом. Он знает, что у старожила денег побольше моего, но он не заплатит ему ни агоры лишней, как и он сам не отдаст ни на агору дешевле. А я новичок. Он знает, что денег у меня мало, но я заплачу ему столько, сколько он скажет.
Вынимаю из кошелька маленькие звенящие монетки-шекели и, в самом деле, отсчитываю ему столько, сколько он сказал. Потом я соображаю, что можно было купить дешевле. А спустя время я научусь, услышав цену, говорить "нет" и отходить, не торгуясь, но и не покупая.
Разноцветье и разноголосье рынка сливается в один непрерывный вибрирующий рев: "Ше-е-ке-е-ель!"
-- Ше-екель! -- орет, не умолкая, мальчишка лет одиннадцати. -- Ше-екель!
У мальчишки громкий голос бывалого торговца восточного базара, смоляные волосы и черные-черные глаза. Лицо у него смуглое, наверное, естественный цвет стал еще более темным -- мальчишка всегда под солнцем. Я вижу его на базаре всякий раз, когда прихожу, кажется, он неотъемлемая часть этого пестрого шумного скопища. Откуда его предки? Из Марокко? Из Грузии? Почему он не ходит в школу и здесь проходит свои жизненные университеты?
