Юсиф Самедоглы - День казни
- Айя, Махмуд! - сказал он. - Ты человек ученый, на три деревни единственный фельдшер, райкому ровня, не меньше. У кого что заболит - за тобой посылают. Но ты ведь пустомеля, Махмуд! И знаешь, почему?
- Почему? - построжавшим вдруг голосом справился Махмуд.
- А потому, брат, что ты горя не видел.
- Это я горя не видел? - Махмуд повернулся к Мошу, словно призывая его в свидетели. - Слыхал, что мелет? Да я с пяти лет отца-матери лишился. Доныне бабушку свою единственную без слез вспомнить не могу. Или это, по-твоему, не горе?
- Ну, лишился, а дальше что?
- А дальше - родственники меня подобрали, тетка по матери...
- Ну, а дальше?
- А что дальше? Кормила, одевала, растила... Царство ей небесное, да полнится светом могила ее... Эй ты! - взорвался вдруг Махмуд. - Кому я что худого сделал, а? - в голосе у него звучала обида.
- Опять ты ни черта не понял! - засмеялся Темир. - Я о другом толкую, Махмуд. Есть люди, от рождения горемычные, а есть, что родятся беспечальными, так и живут всю свою жизнь беззаботно. Ты - из последних, Махмуд.
- Что же делать прикажешь? Плакать и рвать на себе волосы, что негры друг в дружку стреляют?.. Сегодня по телевизору видел... кошмар!..
- Ну вот! - тряхнул головой Темир. - А я тебе о чем толкую? Черные истребляют черных, белые - белых, а почему? Потому, братец ты мой, что человеки человечность свою потеряли, чудищами стали. Дикими, что тот гульябаны.
Не ожидал Махмуд такого поворота, даже голова у него разболелась. Нет, не то говорит Темир - путаник, то по подкове ударит, а то по гвоздю.
Про кого в ваше время можно сказать, что горя не видал? Про кого ни скажи, выйдет ложь. Каждый несет бремя своих бед, но один терпит и выглядит беспечным, а другой пополам ломается, на четвереньки становится, воет и скулит. Махмуд вспомнил детишек военной поры, как они в затемненных своих хибарках ели жмых при свете коптилки. Жмых раздавал по домам амбарщик Муса. Ножницами отрезал... Ели жадно, неутоленно, и не наедались. Что же это, как не горе... Так и хотел сказать Темиру, но отвлекся вдруг мыслью, вспомнил своего городского родственника, желтое, как жмых, лицо его, запавшие глаза, оно это больное лицо, вдруг замаячило перед глазами, замерцало, как заоблачный лунный свет, что вот-вот исчезнет, растает, закроется тучей.
Что же это, однако, так задели его слова татарина Темира, растревожили, разбередили душу, забытое всколыхнули?..
И странная мысль пришла на ум Махмуду. Люди горем повязаны, подумал он. Ни земля, ни небо, ни солнце, ни луна, а горе, горе вяжет их. Оно длинной веревкой опоясало земной шар, и люди, держась за нее, идут друг к другу...
Мошу подождал, послушал, что еще скажут Махмуд и Темир, не дождался и сказал сам:
-Все оттого, - сказал, он, - что империалисты отвергают мирные предложения нашей страны.
В его голосе звучали суровые дикторские нотки. Махмуду даже показалось, что это он по телевизору слышит. И вдруг что-то вспомнив, он воскликнул:
- Вспомнил! Помереть мне на месте - вспомнил! Почин - это значит инициатива, начинание! - Он повернулся к Мошу: - Молодец, Мошу! И магнитогорские металлурги - они тоже молодцы!
Ни Темир, ни Мошу не успели удивиться речам доктора Махмуда, потому что как раз в этот момент случилось нечто невероятное. Лодку накренило влево, в нее хлынула пенистая вода, в тот же миг что-то взвыло, ветер, невесть откуда сорвавшийся, бичом хлестнул над ними, поднял и швырнул в воду шапку-ушанку с головы Махмуда, и всех троих пронзило ледяным холодом и затрясло-заколотило, как в лихорадке.
И все разом стихло, кончилось, толком и не начавшись. Не прошло и минуты, как лодка шла по курсу и все вокруг стало, как прежде. Мотор исправно тарахтел, лодка Темира шла прямо ко двору Зульфугара-киши.
- Айя, ребята, что это было? - Махмуд посмотрел на дно лодки. Воды натекло чуть не по колено.
Фонарь погас, его залило водой.
- Кажется, самолет пролетел над нами, - сказал дрогнувшим голосом Мошу, прижимаясь к Махмуду.
У Махмуда головная боль перешла в сердце, он сказал вслух:
- Господи, спаси...
Потом все трое одновременно посмотрели на старое кладбище на правом берегу, едва видневшееся в слабо струящемся сквозь разрывы туч лунном свете.
- Господи, спаси... - сказал Темир и заплакал.
Но ни один из них троих в этот ненастный осенний день не посмотрел туда, где за грядой холмов на правом берегу желтели снегом горные вершины и где меж обледенелых отвесных скал крылась пещера, которую кто-то когда-то назвал Пещерой Дедов.
Заслышав во дворе голоса, Салатын-арвад, средняя дочь Зульфугара-киши, мать Мошу, возблагодарила про себя бога; ибо, как отправила мальчика с этим беспутным Темиром, да в такое ненастье, так и не находила себе места, то и дело кидалась к окну, протирала запотевшее стекло смотрела на бурую в разреженном свете заоблачной луны грязную дорогу, на вереницу проплывающих над горами черных туч, на темнеющий вдали лес и несколько раз принималась молить всех святых о благополучном возвращении сына... только бы Темир не оказался во хмелю, да поразит пуля того, кто делает это проклятое вино, только бы в целости-сохранности ребенка домой воротил...
Отправив Мошу за фельдшером, она, по настоянию отца, поставила на веранде самовар; для этого ей пришлось дважды спуститься и подняться по скрипучей деревянной лестнице, уже нелегкой для ее больных, отечных ног; один раз, чтобы достать из кладовки, примыкающей к курятнику, старинный медный самовар, а второй раз - пакет с углем, предусмотрительно купленным в сельпо. Потому что, в какое бы время дня или ночи в их дом ни пришел человек, его полагалось перво-наперво напоить свежезаваренным, настоянным до бархатистости чаем; так было заведено Зульфугаром-кипти, и он неукоснительно следил за соблюдением принятого раз и навсегда порядка. И уж тем более, если в доме ждали фельдшера или другого какого уважаемого человека.
- Добрались, слава пророку, - прошептала Салатын, прижавшись лицом к оконному стеклу, охолодевшему от сырости. Она разглядела во дворе силуэт сына Мошу, фельдшера Махмуда и татарина Темира. Те остановились под тутовым деревом и, похоже, о чем-то говорили.
- Время нашли болтать! - негромко проворчала Салытан и хотела было постучать в окно, но сообразила, что им там внизу не услыхать. Она обернулась туда, где на кровати, тяжело дыша, лежал отец, лицо у него осунулось, щеки отливали пугающей желтизной, ресницы подрагивали.
- Да что же это они в дом не идут? - растерянно сказала Салатын.
- Пришли?
-Да.
- А самовар поставила?
- Давно. Готов уже самовар.
Первым в комнату вошел фельдшер Махмуд, за ним Темир; скинув брезентовый плащ, он швырнул его в угол, кивком поздоровался с хозяйкой, дернул носом, потом уселся, скрестив ноги, у самого порога. А Мошу еще внизу был, запирал ворота на засов.
- Помереть мне на месте, Зульфугар-киши, если ты не симулируешь. И когда только ты перестанешь? - густым, жизнерадостным голосом говорил фельдшер Махмуд, подходя к кровати больного, выпрастывая его исхудалую руку из-под одеяла и считая пульс. Пульс был нормальный, так что Махмуд поначалу подумал, может быть, старик и вправду больным прикинулся? От скуки, шутки ради, чтобы зазвать его к себе. Но, разглядев черные круги под глазами и желтизну на лбу, отказался от подозрений.
- Салатын-баджи, подай-ка мне мою сумку...
Салатын подняла сумку, оставленную у порога, возле ног Темира, и подала Махмуду. Зульфугар-киши открыл глаза, посмотрел на него и сказал:
- Ухожу я, Махмуд... Головой твоей клянусь, так...
- Ради всех святых! - вскрикнула Салатын. - Что ты такое говоришь, отец, на ночь глядя, зачем нам сердце терзаешь?! - Вся тревога ее, все напряжение с тех пор, как она отправила сына за фельдшером, взорвались в этих словах.
Мохнатые брови Зульфугара-киши встопорщились, мутные глаза уставились на Махмуда, но видели как будто не его, а что-то другое.
- Ну, что как собака вцепилась? - сказал он слабо. - Доконает меня эта Салатын...
- Что ты, отец? - всплакнула Салатын. - Да стану я твоей жертвой, что я тебе сделала?!
Махмуд строго повел глазами на нее, помолчи, мол, не перечь старику.
- Зульфугар-даи, - сказал он весело, - сердце у тебя, как мотор работает, так что не бойся и не думай ничего такого. Неможется тебе, так это пустое, со всяким бывает!..
- Нет, сынок... За мной Сарыджа-оглу Мухаммед приходил...
- Это еще кто такой?
- Урядник из Пейканлы...
От крика Салатын у Махмуда в ушах зазвенело.
- Чтоб ему в аду гореть, чтоб дотла ему сгореть и дымом изойти! - в голос кричала Салатын. - Чтобы кости его в черной земле пищей шакалам стали! Ах, мерзавец этакий, совсем с панталыку сбил старого человека.
Салатын, стоя в изножье отцовской кровати, с яростью, во весь голос проклинала никому неведомого урядника, и хотя Махмуд ничего из ее слов не понял, ему стало не по себе, его вдруг охватил страх, ему померещилось даже, что не Салатын это разоряется, а кто-то другой ее голосом орет. Что за урядник, почему урядник, откуда урядник?.. Махмуд, удивленный, оглянулся на прикорнувшего возле дверей Темира, как будто ждал от него ответа на эти вопросы. А Темир дремал, свесив себе голову на грудь, ему и дела не было ни до чего! Мошу, заперев ворота, поднялся наверх, сел в углу на покрытый килимом пол и вытирал махровым полотенцем свои промокшие ноги.
