Юсиф Самедоглы - День казни
- Айя, да тут целое представление ожидается!
Слева и справа от трибуны стояло по четырнадцать человек, слева - ашуг, справа - зурначи.
- Айя, почему они не играют? - спросил Махмуд, поймав за локоть случившегося тут секретаря сельсовета Вахида, худого человека с впалой грудью, в белой сорочке и галстуке цвета свернувшейся овечьей крови.
Вахид посмотрел на часы.
- Не время сейчас. Сейчас скалолазы наверх поднялись, через час раздастся взрыв. И тогда, секретарь сказал, чтобы заиграли "Кер-оглы джанги"*.
______________ * "Кер-оглы джанги" - воинственная мелодия.
- Ну, а если не взорвется, тогда что? - спросил Махмуд.
- Слушай, ты где так нализался с утра? - смеясь, шепотом спросил его Вахид, и хотел отойти, но Махмуд придержал его за руку.
- Стой! Погоди! - Щурясь, он посмотрел на трибуну. - Это кто справа от секретаря - неужто Зибейда-ханум?
- Она!
- Айя, Мошу, смотри, Зибейда-ханум к нам приехала, вон она! - Он подтолкнул Мошу в бок, но тот почему-то не выказал восторга. - Она тоже петь будет? Здесь?!
- Этого я знать не могу, - сказал Вахид.
- А те двое в шляпах, слева - эти кто?
- Бый! Не узнал?.. Первый слева - Мухтар Керимли...
- Айя, да разве он жив?
- Ты что, спятил? С чего это ему помирать?
- Ну, а второй?
- Ну, как же! Салахов Адыль Гамбарович!
- Мошу! - Махмуд тронул парня за плечо. - Смотри, это же тот самый Салахов, о котором твой дедушка Зульфугар говорил, ну, тот уполномоченный. Айя, какой здоровенный мужчина! Молодец наш новый секретарь, каких именитых гостей к нам зазвал из Баку, а?..
Вахид, отцепившись, наконец, от Махмуда, отошел и встал чинно, и в этот момент секретарь, открывая митинг, сказал в микрофон: "Товарищи!".
Динамики усилили его голос, слово отозвалось многократным эхом, и всполошенные вороны закаркали на ветках.
И в этот же самый момент, Махмуду как нож всадили в живот, такие начались рези, что в глазах потемнело, и весь он покрылся испариной. Качнувшись, он всей тяжестью повис на руке у Мошу.
- Худо мне, Мошу... ой, худо...
- Что ты, доктор Махмуд, что с тобой? - растерянно проговорил Мошу, пугаясь побелевшего лица и помутневших от боли глаз Махмуда.
- Выведи меня отсюда, но тихо, чтобы никто не видел... - постанывая, попросил Махмуд.
Мошу, поддерживая его, вышел вместе с ним из толпы и посадил в стороне под деревом. Там, откуда они ушли, раздались дружные аплодисменты. И боль Махмуда снесло, как плотину, в половодье этих ликующих звуков, глаза его прояснились. Он поднял голову и сказал Мошу, который в страхе смотрел на него:
- Что это? А?
- Пьешь ты много, доктор Махмуд, - жалостно сказал Мошу. - Не пей так много.
Мошу готов был заплакать.
- Да-а, брат, вот так фокус... - Посидели чуток, Махмуд поднялся с помощью Мошу и с замиранием сердца ждал нового приступа боли. Но нет, боль отпустила его.
- Вот что, брат, оставаться я тут не могу, если даже не гору взорвут, а целый мир. Я домой пойду.
- Я провожу тебя!
- Нет, что ты! Я пойду, рядом же. Ты оставайся, расскажешь мне потом.
В этом селе на берегу Куры, как и во многих других селах, был свой дурачок Дубина Гулам. По имени Гулам, по прозвищу Дубина. Он ни с кем не разговаривал и в любое время года бродил в лесу один-одинешенек. Вытянуть из него слово было почти невозможно, и как ни старались при встрече с ним односельчане, как ни улещали и ни заговаривали ему зубы сладостными речами, дурачок глядел безучастно, на вопросы не отвечал, сам ни о чем не спрашивал и спешил уйти восвояси.
Поэтому Махмуд, спеша домой, схватившись за живот, был прямо сказать, поражен, увидев Дубину Гулама среди людей. Не в толпе, не в гуще, сбоку где-то, но и то!
Махмуд сначала глазам своим не поверил, но, приглядевшись, узнал в этом длиннолицем, большеносом, с бельмом на левом глазу и длинной дубинкой в руке верзиле сельского дурачка.
- Айя, Гулам, - поддел его Махмуд, - а где твой флаг?
Дубина Гулам вздрогнул и уставился на Махмуда.
- Айя, ты что - язык проглотил? У людей принято здороваться, о делах-заботах справляться... У нас нынче праздник, все радостные, а ты хоть бы улыбнулся, да не построится твой дом...
И тут свершилось чудо. Дубина Гулам открыл рот, и Махмуд впервые услышал его глухой, корявый голос.
- Айя, Махмуд, - сказал голос, - исполнились сроки, сегодня конец света!..
Махмуд нахмурился.
- Это еще почему, бродяга? Почему вдруг ты на сегодня назначил конец света, а?
- Потому, Махмуд, что Пещеру Дедов взрывают! - прошелестел голос.
- Ну и пусть! Что хотят, то и взрывают. Тебе-то что, бродяга?, расхохотался Махмуд. - Озеро у нас построят, мы в нем купаться с тобой будем! Понял? - Махмуд, махнув ему рукой, пошел дальше и услышал за своей спиной странный бормоток Дубины Гулама:
- Пришла беда - отворяй ворота, она ведь как грянет, так валом и валит, сестра моя!..
Махмуда будто змея ужалила в живот. Давешняя боль, но в сто раз сильнее, скрутила его жгутом, жгла лютым огнем все нутро. Из последних сил он добрался до дому, стеная, скинул пиджак и обувь, расстегнул ремень и лег на кровать. О-о, что за боль это, господи!..
Потом боль утихла, и он заснул. Проснувшись, Махмуд открыл глаза, и ему показалось, что комната охвачена огнем. Но это был лунный свет, он лился в единственное окно комнаты. Кто-то позвал его со двора. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на облитый лунным светом пустой кочковатый двор. Он увидел какой-то силуэт, но лица не разглядел.
- Кто ты, а бала? - крикнул он.
- Это я, Махмуд.
Махмуд узнал голос своего больного родича из Баку. Он посмотрел на небо и не увидал там ни одной звезды. Он посмотрел на громадную луну и увидел на ней горы и ущелья. Нутро его леденело, и Махмуд понял, что у этой окаянной жизни тоже есть конец.
- Иду, иду, отец мой, - заторопился он, вышел из дому и увидел своего родича в пересохшем русле Куры, под скалой оплетенной сухими водорослями.
Спустившись к нему, он спросил:
- Куда же вода в Куре подевалась, отец мой?
- Да какая же вода доныне сохранится, Махмуд?
Махмуд подошел поближе.
- Доброй смерти тебе, Махмуд.
- Смерти навстречу, отец мой.
- Пойдем?
- Пойдем.
Они пошли, взявшись за руки. Впереди по иссохшему руслу реки шла девушка-иноверка в длинном платье до босых, потрескавшихся пят и с густыми, длинными, белоснежными волосами, и старый, облезлый волк.
Махмуд спросил:
- Твои это?
- Мои. Да, мои.
Махмуд так сжал руки, что ногти впились в ладони, но боли не ощутил и сказал:
- Сгорел я, испепелился, эй, горы!..
Потом они увидели четыре силуэта на вершине высокой скалы. Это были четверо альпинистов, которые погибли сегодня на полпути к своей цели.
- Куда путь держите, братья? - спросили четверо разом.
- В Пещеру Дедов.
И четверо, легко, как птицы, спрыгнули вниз со скалы:
- Доброй вам смерти!
- Смерти навстречу.
В иссохшемся русле Куры камни горели огнем, длинная дорога, по которой они шли в Пещеру Дедов, была заткана лунным серебром.
- А я - я никому больше не снюсь. Однажды я приснился жене, и мы оба заплакали, мы обнялись и губами осушили слезы друг другу. Но утром, проснувшись, жена позвонила Салиме-ханум и, в слезах, рассказала ей свой сон. Салима-ханум повела жену в мечеть Таза Пир, они дали молле пять рублей, чтоб он помолился за упокой души усопшего, ублаготворил и отвадил его от молодой женщины...
И все, судари мои, будьте покойны, я никому больше не приснюсь!.. Но если, паче чаяния, мои дорогие, мои долготерпеливые читатели, если кто-нибудь из вас увидит невзначай во сне желтолицего, как палый лист, слегка сутулящегося больного с глубоко запавшими глазами, или пожилого человека в шубе нараспашку, в бухарской папахе, с улыбчивым и горестным взглядом, не посетуйте. Право же, усопшие хотят вам добра.
Сладостных снов вам, живущие!
1981-1984 г.г.
