Леонид Зуров - Иван-да-марья
Все для меня в этот день оказалось неожиданным.
— А куда же я перейду, мама?
— Поселим тебя в Ванюшиной комнате, — ответила мама и, перед тем как подняться с Пришей, рассказала, что мать Киры умерла, оставив трехлетнюю дочь у бабушки на руках, что все детство Кира жила то у бабушки на Днепре, то у деда на берегу Азовского моря. Потом отца перевели в Таганрог, он инженер, вечно в разъездах. Кира лето проводила с отцом у Черного моря. А о том, что сестра привезет Киру, мама с Пришей знали давно.
Книги мои и тетради так и остались в прихожей. Из кухни пахло жареными цыплятами, борщом. Я понимал, что сестра не хочет расставаться с Кирою, а моя комната была рядом с Зоиной. Когда я поднялся по деревянной лестнице, Ириша перестилала постель. Из ящика письменного стола я забрал свои тетрадки, рисунки.
— О, сколько книг, — говорила Кира.
— Нет, ты, Кирочка, посмотри расписание.
— Боже мой! Вставать в семь утра, — читала Кира, — делать гимнастику. Плавать.
— Если бы ты знала, до чего он любит поспать.
Кира смеялась.
Сняв расписание, я набрал много тетрадей и книг.
— Федя, не донесешь, — сказала мне Кира.
От смущения я ничего не ответил, а выйдя на лестничную площадку, столкнулся с Иришей.
— Ай, ты! — воскликнула она.
И вот тетради и книги посыпались по лестнице, а среди них был и дневничок с вложенными в него листками. Стукнувшись о перила, он раскрылся, и вниз полетели листки с начисто переписанными стихами.
— Вот беды-то наделала, — вскрикнула Ириша, а услышав ее возглас, прибежала Зоя и начала листки подбирать.
— Зоя, не трогай, — кричал я, положив книги на ступеньку, — отдай!
— Что это? Кира, это стихи!
— Я тебе запрещаю читать!
Но Зоя превратилась в девчонку.
— Ты невозможна, — сказала ей Кира.
— Послушай, что про тебя Кира говорит!
— До чего ты несносный, — сказала Зоя, отдавая листок.
— Ты не сердишься, Федя, что я заняла твою комнату? — спросила Кира.
— Он счастлив, — ответила за меня сестра, — будет жить в комнате старшего брата.
Комнату брата мама оберегала, в ней все оставила так, как было полтора года назад, перед его отъездом в Москву. В его комнате с высоким потолком было просторно. На деревянных полках стояли книги — о севастопольской, турецкой, японской и балканской войнах, труды по географии, путешествие Пржевальского. Воздух был свежий от чистой листвы, был тогда расцвет травный, обилие листвы и некошеных трав.
— Боже, — сказала, подойдя к открытому окну, Кира, — до чего здесь хорошо, какой у вас сад!
С ее приездом все изменилось. Моя комната наверху была ее счастливой жизнью как бы изменена и согрета, сад, на который она из окна смотрела, — сад с дуплистыми яблонями, в которых было столько гнезд, казался преображенным.
Я слышал надо мной ее шаги и ее голос. Я заснул на походной койке при открытых окнах, и прохлада наполняла мою комнату ночной свежестью трав. Сознание того, что в моей комнате Кира и ее окно открыто в тот же сад, даже во сне наполняло меня ощущением счастья.
Рано утром меня разбудил Кирин голос:
— Федя, чай на столе. Безбожно так долго спать!
Вскочив с постели, я бросился к окну. По волосам моим пробежал утренний холодок, и мне показалось, что не только в саду, но и в доме у нас стало светлее. Кирин голос доносился уже из столовой. Я быстро умылся и выпрыгнул из окна.
— Иди сюда, — закричала мне Зоя, — вот смотри, это настоящее малороссийское платье.
Тут была и круглолицая Ириша, прибежавшая из кухни с мокрыми руками и полотенцем.
— Вот так наряд, — говорила она.
Я увидел у веранды, в солнце, горячую, темноглазую Киру в малороссийском платье.
— Тебе нравится? — спросила она.
— Да, — ответил я ей, забыв о чае.
— Это я упросила ее одеться, — говорила сестра. — Настоящее малороссийское платье!
— Не платье, — смеясь, ответила Кира, — а рубаха — сорочка, как у нас говорят.
— Ох, сорочкой ее у вас называют? — подхватила Ириша.
— А юбку — спидницей, — прибавила Кира.
— Что же это юбки, торговые? — продолжала расспрашивать Ириша.
— Нет!
— А глажены они как?
— Разглаживать у нас все мастерицы. Сидит в хате, смачивает водой, сложит вот так, — показала Кира, — тянет, чтобы были ровные складки, а потом на печку положит, складка в складку, и сушится она на печи, чем-нибудь тяжелым прижатая. Так разгладить в городе никто не сумеет.
— Ай, ты! — с восхищением восклицала Ириша. — Смотри, Зоечка, рубашка вышита крестиком на груди, на плечах и по вороту круглому.
— Они без канвы вышивают, — сказала Кира, — и мережки делают.
— Что такое мережки? — спросил я.
— Погоди, не мешай, — нетерпеливо сказала сестра.
Волосы Кирины были в солнце, а в ее глазах было столько жизни, что сердце мое облилось трепетным горячим теплом. Она стояла, нетерпеливая и веселая, в этой мягкого полотна малороссийской рубашке с красивыми вышивками на рукавах, с ожерельями на шее, и мне казалось, что веселей становился, радуясь и играя, солнечный свет, чище и свежее — зелень нашего старого сада.
— Что же, — спрашивала Ириша, — там у вас и в будни в таких нарядах ходят?
— Ходили, было так, а теперь это праздничное.
— Знаешь, — говорила сестра, — когда ставили в гимназии «Майскую ночь», мы все перерядились, наплели венков из бумажных цветов, надели рождественские синие, золотые, красные бусы. Я маму и Федю пригласила, гимназистки наши парубками переоделись, танцевали, пели, гуляли в серых смушковых шапках, с девчатами обнимались. Тогда все, даже дурнушки, стали красивыми. Сколько мы накупили желтых, синих, белых и красных шелковых лент!
— Ленты, — сказала Кира, — у нас носит невеста.
— Вот как?! — воскликнула Зоя.
— Просватанная? — спросила Ириша.
— Да нет, еще вольная, — ответила Кира. — На базарах веночки цветные в селах бабы продают, но непременно надо двенадцать лент, таких вот широких, — показала она. — Сорочка вышитая, юбка пестрая, а на груди монисты. Больше всего у нас любят кораллы и дукаты. У бабушки была большая серебряная монета китайская и дукаты турецкие.
— А сережки какие? — спросила Ириша.
— Серьги носят кованые, большие. А на голове венок, цветы свежие. Утром в поле пойдет, веселенький веночек сплетет, и сама рада.
— А какие цветы?
— Барвинок.
— Мы и не знаем такого.
— Цвет у него синенький, крестиком, он по земле тянется, вместе с листьями хорошо вплетается. А то из ромашек и васильков венок сплетет, в поле нарвет, вплетет туда и пшеничный колосок, и любисток. До чего я Полтавщину, Черниговщину и Днепр люблю! Народ веселый, хороший. Вечером, возвращаясь с поля, хохлушки затянут песню и не умолкают, а там и парубки где-то поют. С поля придут, поужинать собирают, а потом сойдутся у хаты — одна затянет, другие к ней подстают. Ах, если бы вы видели, как по вечерам они иногда разыграются. За словом в карман не полезут. Пляшут и гуляют, поют.
— А казачки как одеваются? — спросил тут я, вспомнив рассказы Киры за ужином.
— Ах, и бедовые донские казачки, они в Новочеркасске здоровые и рослые, но наряд свой давно потеряли.
— А под Таганрогом?
— Там уже все перемешалось, одеваются просто.
— Везде побывала Кира, — сказала Зоя.
— Феденька! — услышал я мамин голос. — Я смотрю, а его и след простыл.
— Тут он, барыня, тут, — сказала Ириша, — слушает, как о нарядах говорим.
— Даже чаю не попил, — сказала мама.
— Выпрыгнул в окно, прибежал, — сказала Зоя. — А мы собрались в город.
— Я сейчас, подождите, — попросил я, бросившись на веранду.
— Мы тебя подождем, — сказала Кира.
— Пей чай, но побыстрей, — пригрозила мне Зоя, — а то и без тебя отправимся.
— Нет уж, — закричал я, — Кира мне обещала.
Я съел бутерброд, выпил стакан чаю и, найдя валявшуюся со вчерашнего дня в прихожей фуражку, бросился в сад.
— Наконец-то, — сказала Зоя.
Мы пошли берегом. Утро было с легкими облаками. Заглянули в гимназию. Двери были открыты, и в коридоре висели списки перешедших в следующий класс.
— Федор Косицкий, — прочла Кира.
— Как он сияет.
На гимназическом опустелом дворе прыгали воробьи.
— Федя, почему ты так затягиваешь пояс? — говорила Кира, когда мы шли к набережной.
— Кому-то он подражает, — сказала Зоя.
Она была худенькая, остроносенькая, зеленоглазая, с очень светлыми волосами. А я за зиму вытянулся, стал с сестрой почти одного роста.
Кира смотрела на меня, насмешливо блестели глаза, и я чувствовал, что она меня отлично понимает — такая же веселая, вольная. Если бы не сестра, я увел бы ее из города в дикие места, на мысок, в устье, а то и за реку.
А Кира все хотела видеть. В это утро мы показали ей наш бульвар, главную улицу и городской сад с летним театром — место утренних и вечерних гимназических встреч, Анастасьевский сквер, ботанический сад, деревянный дом, в котором останавливался Пушкин.
