Андрей Битов - Оглашенные
Обзор книги Андрей Битов - Оглашенные
Андрей Битов
Оглашенные
© Битов А.Г.
© ООО «Издательство Астрель»
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
В этой книге
ничего не придумано,
кроме автора.
АвторСхема зарождения гибели
Птицы, или Новые сведения о человеке
Два человека вошли в храм…
От Луки«Он сказал» или «я подумал»?
Мне бы не хотелось находить в этом стиль.
То есть мне бы не хотелось ………………………… а не тому, что я хотел бы вам сейчас сказать.
Более того …………………………………… что я собираюсь сказать.
Мы живем на дне воздушного океана. Среди домов и деревьев, как меж ракушек и водорослей. И вот ползет такой краб, скребя своим днищем по асфальту, с панцирно-неподвижной шеей, задерет лишь ненароком голову, переползая обстоятельство на пути, – там полощется небо, в нем повисла, еле шевеля плавниками, птица. Птицы – рыбы нашего океана.
Мы живем на границе двух сред. Это принципиально. Мы не то и не другое. Только птицы и рыбы знают, что такое одна среда. Они об этом, конечно, не знают, а – принадлежат. Вряд ли и человек стал бы задумываться, если бы летал или плавал. Чтобы задуматься, необходимо противоречие, которого нет в однородной среде, – напряжение границы.
На этой границе – постоянный конфликт и инцидент. Мы – напряжены, мы расслабляемся лишь во сне – в какой-нибудь отрысканной безопасности, как под камнем. Сон – наше плавание, единственный наш полет. Взгляните, как тяжко идет человек по земле…
Как будто ему больно. То ли асфальт под ногою слишком тверд, то ли обувь тесна, то ли рабочий день долог, то ли сетки оттянули руки. Вот его поступь.
«Взгляните на птиц небесных…
…они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»
«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего;
У вас же и волосы на голове все сочтены;
Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц».
Легко сказать, не бойтесь…
Боюсь, что этот текст в каком-то смысле обобщает всё, что мы знаем о птицах.
Птицы странным образом отсутствуют в нашей жизни, хотя с несомненностью наблюдаются невооруженным взглядом. Будто летают на краю нашего сознания как нарисованные как раз на внутренней стороне того колпака, которым мы накрыли обитаемый мир. Кажущиеся теперь столь наивными представления о небесном своде – по сути, точная внутренняя граница нашего знания, которую объявили внешней. Этот непрозрачный колпак, который мы несем с собою, чуть колышется при каждом шаге. Птица летает всегда на краю его, и приблизиться мы к ней не можем – там кривизна, загиб, соскольз…
Так что птица – есть, и ее – нету. Мы смотрим по природе все-таки под ноги, задирать голову – роскошь. От Аристофана до Хичкока – нету птиц, а есть вызванные ими представления. Птицу можно рассмотреть лишь дохлую, еще ее можно подстрелить и съесть. Но контакта нет. Это так же, как и с небесным сводом: мы уже знаем, что он там не кончается, но земля для повседневной жизни остается плоской, а обозримость накрыта сферой опыта, как крышкой.
Я берусь утверждать, что с птицей мы сталкиваемся (в буквальном смысле – столкновения…) в наименьшей степени из всех живых существ. Трудно представить себе, что вы к ней прикоснулись, погладили или что она вас клюнула. Она себе летает. Непосредственного опыта общения у нас гораздо больше с более далекими отрядами уменьшенных перспективой эволюции существ: скажем, с мухами. Самолет по-прежнему не напоминает птицу, однако вертолет отвратительно похож на стрекозу. Хичкок провел детство в чучельной лавке – птица клюнула человека, не защищаясь, а нападая. В искусстве птица – животное по природе сюрреалистическое.
Я приехал сюда – на Косу, на биостанцию – в седьмой раз, а может, уже и не в седьмой – для круглого счета цифра семь… Впервые я бежал сюда от 1968 года, как за границу. «Но этот берег был уже завоеван…» С тех пор… К этому не привыкнуть – каждый раз я удивляюсь тому, что снова здесь вижу. Казалось бы, затем я и еду каждый раз, что навсегда помню, какое это единственное место на этой Земле и как оно воскрешающе благотворно, насколько оно ничем не грозит и ни к чему не обязывает: настолько оно существует без тебя, что и не исторгает тебя, то есть такое место, в котором, по замечательному выражению Ольги Ш., «душа смешивается с телом в любых отношениях». Наверно, это же называется первой любовью, хоть и выражено языком химии… Казалось бы, за ней я и еду – и каждый раз – не помню зачем. Вдруг – оказываюсь. Место это напоминает родину, которой никогда не видел…
По небу плыли пушечные облачка.
Кто стрелял? Дымок забыл о выстреле. Артиллерист – о пушке. Облачка были как набор младенческих щечек, соскользнувших порезвиться с колен мадонн. Деревья, однако, пребывали в некоторой растерянности насчет ветра, относительно которого росли… Иные из них особенно покорялись ему и росли от моря под углом 45 градусов. Этот угол обозначал тогда постоянство ветров наглядно, как в учебнике.
(Вообще учебник упомянут кстати. Ибо после курса «неживой природы» начальной школы никогда мне было уже не видать тех идеальных оврагов, холмов и степей, как на тех картинках… а испытывать постоянно ту муку взросления, когда всё оказывается не вполне так, как рисовалось: не так чисто, не так точно, не так выражающе само слово, которым обозначено, – не овраг, а род оврага, не лес, а род леса, не рыба, не мясо, не слово «овраг», не слово «роща»… Здесь же все пребывало именно в этом состоянии: море, дюны, облака, кустарник, песок, ветер. Два странных условия оказались у этой безусловности, об этом чуть позднее…)
Но ветер, разбившись о дюны, дул уже во все стороны, и тогда деревья, имевшие в своей породе навык и память линии наименьшего сопротивления, терялись и не знали, куда расти, и начинали расти во все стороны. Они препятствовали тогда ветру более, чем подчинялись, тем меняя свою задачу. Они образовывали некий живой бурелом, росли, как надолбы, крест-накрест – иксы и игреки во всех направлениях – уравнение не было разрешено.
Автобус остановился, и я вышел.
Первым делом мне следовало повидаться с доктором Д.
Мне было разрешено посидеть в углу.
Передо мной сидело шесть пар студентов, неумные затылки.
Он прошелся по аудитории, заложив руки за спину, мимо доски и мимо доски. По своей манере ходить был он несколько более высок и худ, чем на самом деле. Он чуть выше задирал ноги, чуть поклевывая вперед головою при каждом шаге и взглядывая так, словно глаз его был положен сбоку, как у птицы, оттого в его облике господствовал профиль. Повертывался он так быстро, что снова оказывался в профиль. Словно бегал вдоль прутьев решетки. Наконец он приостановил свой бег против доски и прочертил прямую линию. Звук мела как бы отставал…
– Возьмем… – сказал он. И с этим отстающим «чок», который я, минуя свободные бесклассные годы, тут же вспомнил всей кожей, – …возьмем… замкнутое, – чок, чок, чок, нарисовал он квадрат, – …пространство.
И так же боком глянул на нас, словно победил.
Ни проблеска сознания не отметил он во взгляде аудитории. Он втянул живость своего взгляда в себя, как голову в плечи.
– То есть, – продолжил он суше, – ограниченный со всех сторон объем. Герметичный. Без доступа. В нем ничего нет.
Квадрат на доске стал еще чуть пустее, чем был. Одиночеством веяло из этого квадрата.
– И поместим в него птицу.
По суровости, с какою он нарисовал квадрат, казалось, он был способен лишь к прямым линиям – и вдруг с живостью и легкостью, одним росчерком нарисовал в углу прямоугольника птичку – естественно, в профиль. Студентка на передней парте хихикнула.
Это было первое допущение. На допущении, как известно, зиждется теория. И это было первое упущение – как, бедная, могла туда попасть?..
– Что в первую очередь нужно, чтобы она могла дальше существовать? – Он подождал, пробуждая мысль в аудитории, и сам ответил: – Воздух.
Сказав так, он протер пальцем окошечко в верхней стороне квадрата. Все вздохнули – словно туда со свистом вошел воздух. Птичка была спасена.
– Что дальше?..
И он пририсовал чашечку с водой.
Так он снабжал птичку всем необходимым, и ряд этот устрашающе рос и усложнялся. Как молодой Творец, предвосхищал он ее потребности, и они не кончались. Доска покрывалась уже несколько более сложными формулами, чем О2 и Н2О, с которых все началось, однако все еще недостаточно сложными, чтобы выглядеть наукой в современном представлении. Однако птичке было уже тесно в предоставленном ей объеме: она обросла утварью и семьею, – и все же это было единственное место, где еще можно было хоть на жердочке посидеть, потому что весь объем, предоставленный лектором ей для жизни (такой сначала пустой и маленький на огромной и пустой доске), был теперь окружен, стиснут, сжат со всех сторон формулами ее бытия; там, во внешнем пространстве, развивалось отрицательное давление недостаточного знания жизни… и где-то уже далеко позади осталось радостное библейское начало: воздух, вода, пища. Наука начинает с того, что действительно сложно и невозможно постичь, – с начала – оставляет его где-то на дне начальной школы в виде аксиом и лемм и заканчивает всего лишь тем, чему может научиться любой доктор наук.
