Федор Зарин-Несвицкий - Борьба у престола
Никогда Рейнгольд, да и никто другой, не видел сдержанного и осторожного вице – канцлера в таком возбужденном состоянии.
– Они еще поборются со мною и оплачут свое торжество!.. Садись, – повелительно произнес он, обращаясь к Рейнгольду и переходя на» ты». – Садись и пиши письмо императрице.
Рейнгольд послушно сел к столу, придвинул бумагу и взял в руку перо.
Лицо вице – канцлера выражало величайшее напряжение мысли. Оно было почти вдохновенно. Как великий полководец на поле битвы в трудную минуту вдруг находит подходящее решение, так и Остерман, этот» гений интриги», мгновенно оценил и взвесил все шансы успеха и бросил на поле битвы свои последние резервы.
Он лихорадочно диктовал, и Рейнгольд едва успевал записывать его слова.
Остерман опять начал с вопроса о необходимости для России самодержавия, затем внушал императрице твердость и уверенность в победе. Говорил о непрочности союза, заключенного шляхетством с верховниками, уверял, что при ненасытном властолюбии Василия Лукича, при деспотическом характере князя Дмитрия Михайловича нельзя рассчитывать на то, что верховники уступят хоть часть своей власти представителям шляхетства, и, наконец, предлагал поистине гениальный план, чтобы разбить силы противников. Этот план был основан на психологии врагов. Остерман советовал императрице предложить князю Черкасскому подать свой проект, не дожидаясь мнения Верховного совета, непосредственно ей. При этом надо сказать глупому, но самоуверенному князю, что императрица верит в его глубокий ум, что по своим способностям ему следует занять место канцлера, а не идти в хвосте за Верховным советом, что его проект наверное исполнен государственной мудрости и вызван усердием к отечеству.
То же надо сказать и Матюшкину, уверив его, что она лучше и беспристрастнее оценит его проект, чем верховники, среди которых находятся два фельдмаршала, соперники его военной славы.
Что эти проекты надо подать ей публично и торжественно, дабы она могла с высоты престола заявить о своем доверии к представителям генералитета и шляхетства. После этого верховники, как бы ни были самовластны, должны будут считаться с мнением императрицы, тем более что она будет действовать, не нарушая кондиций.
Они принуждены будут молчать, раз она сама, признавая ограничение своей власти, захочет ближе ознакомиться с пожеланиями всего» общества». Но это породит раздоры между вчерашними союзниками и даст время ее сторонникам подготовить решительный удар. Какое правление, кроме самодержавного, возможно в той стране, где общество, несмотря на волю, изъявленную с высоты трона, не может выработать новых форм государственного устройства?!
Несмотря на свою ограниченность, даже Рейнгольд был поражен таким простым, но гибельным для противников планом действий.
Свое письмо Остерман заканчивал словами: «Я стар и болен, но я велю принести себя во дворец на носилках, когда наступит решительная минута отстаивать державные права моей государыни».
Остерман бегло просмотрел написанное и твердой рукой подписал письмо.
– Оно должно быть передано сегодня же, – резко произнес он.
– А если императрица не послушается и побоится? – неуверенным голосом спросил Рейнгольд.
– Она послушается, она теперь решится на все, – с загадочной и жесткой улыбкой произнес Остерман. – Теперь мы напишем твоему брату. Его присутствие здесь необходимо.
– Но его арестуют! – воскликнул Рейнгольд.
– Ты думаешь? – усмехнулся Остерман. – Пиши же.
Уже стемнело. Рейнгольд зажег стоящие на столе свечи и приготовился писать. Несколько мгновений Остерман стоял молча. Потом опять заходил по комнате.
– «Дорогой и высокородный друг, – начал он. – Ныне на престоле российском воцарилась, как вам известно, новая императрица. Со смерти Великого Петра, как при блаженной памяти императрице Екатерине, при вступлении ее на высочайший престол, так и при вступлении на престол ныне почившего отрока – императора, представители Лифляндии, в лице ландратов, являлись с проеьбою к новым государям подтвердить известные лифляндские привилегии. Надлежит и ныне явиться: к всемилостивейшей государыне, – диктовал Остерман, – таковой же депутации во главе с вами, высокородный господин, как лифляндским ландратом».
Рейнгольд невольно остановился, пораженный простым выходом, придуманным вице – канцлером.
Не обращая внимания на его изумление, вице – канцлер продолжал диктовать. Дальше он переходил уже на дружеский и откровенный тон и раскрывал свою игру. Ходатайство о подтверждении лифляндских привилегий должно быть только предлогом для приезда Густава, присутствие которого необходимо в настоящую минуту для спасения императрицы.
И Остерман кончил неожиданно ударом для Рейнгольда:
– «Под видом слуг депутации или иными какими путями, во что бы то ни стало, не теряя минуты, необходимо доставить в Москву Бирона с семейством…»
Рейнгольд уронил из рук перо и вскочил с места.
– Господин барон! – воскликнул он в гневном волнении. – Вы играете головой моего брата и моей!..
– Твоя голова вообще мало стоила, – холодно и жестко произнес Остерман, – а теперь, – медленно закончил он, глядя на Рейнгольда зловещим взглядом, – я за эту пустую голову не дал бы ни одного пфеннига. – Садись и кончай письмо.
– Но, господин барон!.. – начал возмущенный Рейнгольд.
– Ты, кажется, забыл, – тихим, свистящим шепотом произнес Остерман, – что я еще член Верховного тайного совета, что, если я захочу, твоя ненужная голова завтра ляжет на плаху, и никто не вздохнет о тебе, кроме, может быть, твоих любовниц! Но и они будут вздыхать о тебе только до вечера! А к ночи возьмут других!.. Впрочем, – насмешливо закончил Остерман, – никто не мешает тебе сейчас уйти от меня… Например, к фельдмаршалу Василию Владимировичу, и… принести оттуда смертный приговор себе. Я не думаю, чтобы фельдмаршал долго колебался в выборе между Левенвольде, отправившим первое письмо через брата императрице в Митаву, и вице – канцлером, членом Верховного совета Остерманом.
Левенвольде до крови закусил губу и покорно опустился на стул у письменного стола.
– Я готов, – угрюмо произнес он, беря снова в руку перо.
Как будто ничего не произошло, Остерман продолжал диктовать. Он подробно описал положение, свои планы и выражал уверенность в смелости Густава, которого не могут испугать опасности.
Когда Остерман перечел и подписал письмо, он спросил Рейнгольда:
– Есть у тебя верный человек? Цел ли тот, кто так искусно обманул всех и провез твое письмо к брату?
Рейнгольд утвердительно кивнул головой.
– Тогда, – сказал Остерман, – пусть сейчас же, немедленно скачет к твоему брату. Пусть не отдыхает ни днем ни ночью. Пусть опередит самого черта! Скажи, что я дам ему дворянство и деньги. А теперь дай ему на дорогу.
С этими словами Остерман открыл ящик стола. Рейнгольд был поражен, увидев, что ящик был почти доверху наполнен золотыми монетами. Он никогда не думал, чтобы Остерман был так богат.
И он был прав. Остерман никогда не был богат, и из этого золота не было им истрачено на себя ни гроша. Это был секретный фонд, который Остерман тратил по своему усмотрению. Из этого фонда он не раз выручал в трудные минуты иностранных резидентов, как, например, герцога де Лирия, доносившего своему правительству, «что на земле нет почти снега, как нет и денег в моем кармане». Помимо некоторых резидентов, деньги шли также в карманы их секретарей и писцов.
Вице – канцлер знал, кому давал и за что давал, и никто никогда не спрашивал у него отчета. Но зато иногда Остерман поражал всех своей необычайной осведомленностью.
Не находя нужным объяснять Рейнгольду назначение этих денег, Остерман обеими руками, не считая, зачерпнул золота и передал Рейнгольду.
– На, на его расходы. Жалеть не приходится.
Рейнгольд забрал деньги, потом взял запечатанные Остерманом письма и глубоко вздохнул.
– Так, значит, сейчас, немедленно, – повелительно сказал Остерман, – ты отправишь гонца к брату и передашь письмо императрице.
– Я сделаю это, – пересохшими губами ответил Рейнгольд.
Он был напуган и чувствовал себя на краю гибели. У него даже мелькнула мысль пойти с этими письмами к Дмитрию Михайловичу, но он сейчас же понял, что если бы ему даже и удалось отправить Остермана на плаху, что во всяком случае было довольно трудно, то уж он сам, наверное, угодил бы под топор.
Он вышел от Остермана, проклиная себя в душе за то, что связался с этим дьяволом. А когда он ушел, Остерман громко проговорил:
– То, что она боится сделать для России, она сделает ради своего любовника и сына, или лишится их обоих! Ей нет отступления!
Остерман погасил свечи, сел в кресло, хорошенько закутал в мех ноги, закрыл глаза и скоро действительно задремал…
