Федор Зарин-Несвицкий - Борьба у престола
Он в волнении замолчал. Матюшкин побледнел И встал.
– Я не о том думал, – начал он, – чтобы все повернуть на старое. В пять лет, что протекли со смерти великого государя, мы видели довольно, чтобы не желать того же. Нет, императрица подписала кондиции, и ей нет пути назад. И не за старое беремся мы, Дмитрий Михалыч, ты не прав, а за новое! И боимся мы старого, а не нового, и потому волнуется шляхетство, да не будет вместо одного самодержца – восьми!
– Дай руку, Михал Афанасьевич, – воскликнул Дмитрий Михайлович, – ты понял меня, и мы мыслим одинаково. Подожди еще немного. Скоро будет принесена присяга. Тогда руки у нас будут развязаны и мы сговоримся!!
Он радостно протянул Матюшкину руку. Тот от души пожал ее.
Алексей Михайлович подремывал над недопитым стаканом. Иван Юрьевич совсем осовел.
Юсупов встал и подошел к Дмитрию Михайловичу и Матюшкину. Все трое искренне и по – дружески стали обсуждать планы дальнейших действий.
Предсказание де Бриссака исполнилось чрезвычайно скоро. Лопухина заметила стоявшего в стороне Арсения Кирилловича и радостной улыбкой подозвала его к себе. Все мрачные мысли мгновенно оставили Шастунова. Он вспыхнул и чуть не бегом бросился к кружку дам, среди которых сидела Лопухина.
Он едва не забыл поклониться цесаревне и совсем не заметил, как побледнела Юлиана. Но счастье его достигло апогея, когда Лопухина встала и обратилась к нему с просьбой проводить ее по залам поискать мужа. Артур был, видимо, недоволен и бросал на князя неприязненные взгляды.
Но счастливый Шастунов не видел этих неприязненных взглядов, как и тоскующего взора, каким проводила его бледная Юлиана.
– Он не заметил меня! – едва удерживая слезы, сказала она себе то же, что несколько минут тому назад говорил себе Шастунов.
Лопухина взяла Арсения Кирилловича под руку и незаметно прижалась к его плечу. Князь вел ее, не зная куда, ничего не соображая.
– Где ты был? – тихо спросила Лопухина. – Отчего не хотел подойти ко мне?
Тень ревности прошла по душе Арсения Кирилловича, когда он ответил:
– Ты не заметила меня, ты была с графом Левенвольде.
Она теснее прижалась к его руке.
– Опять! – сказала она. – Я хочу, чтобы ты выкинул эти мысли из головы, глупый мальчик, слышишь?..
Они прошли ряд наполненных гостями зал.
– Ведь мужа сегодня не будет. Он во дворце, – сказала Лопухина. – Разве ты не понял?
Она тихо рассмеялась.
Арсений Кириллович вновь почувствовал себя счастливым.
Они остановились в буфетной комнате. Лопухина захотела пить. Шастунов усадил ее за маленький столик и сам подал ей вина. Она медленно прихлебывала из стакана и смотрела на князя затуманенным взором, от которого у него кружилась голова.
– Ведь ты проводишь меня домой? – спросила она.
– А граф Рейнгольд? – сказал он.
– Ах, ты все еще думаешь об этом! Хорошо же! – И с шутливой угрозой в голосе она добавила: – В таком случае меня проводит граф.
– Ог нет, нет! – с испугом воскликнул Арсений Кириллович.
Она рассмеялась:
– Так‑то лучше, мой мальчик.
– Скажи, – нежно и тихо начал Шастунов, низко наклоняясь к ней, – скажи, ты любишь меня?
Она только взглянула на него.
– А что же Левенвольде? Скажи, скажи, – настойчиво повторял он. – Я слышал…
Лицо Лопухиной вспыхнуло. На одно мгновение на нем показалось несвойственное ей жесткое выражение. Ей было неприятно это постоянное напоминание о Рейнгольде. И неприятно оно было ей потому, что она сама в эти минуты хотела забыть о Рейнгольде, потому что она знала, что Рейнгольд, в силу долгой связи или тех таинственных причин, которые иногда приковывают женщину к недостойному ее мужчине, имеет над ее телом странную власть. Что когда она видит в его прекрасных глазах загорающуюся страсть она закрывает свои глаза и теряет над собою волю. В те дни, когда Рейнгольд озабочен, холодев, почти не бывает у нее, она забывает о нем или думает о нем с пренебрежением. Но стоит ему явиться влюбленным, страстным, с нежным голосом и желаньем в глазах – она снова его.
Она была увлечена красотой и молодостью Арсения Кирилловича, минутами почти ненавидела Рейнгольда и снова тянулась к нему и была неверна и тому и другому, словно отданная во власть демонам чувственности.
– Если хочешь, чтобы я любила тебя, – отвечала она, – никогда не говори мне о нем!..
Но, заметя, что ее слова странно поразили Арсения Кирилловича, она с нежной улыбкой добавила:
– Я не хочу ни о чем говорить с тобой, кроме твоей любви. И притом у меня так много врагов… среди женщин…
– Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, – почти весело сказал князь, успокоенный ее словами.
Лопухина допила вино и встала.
– Я вернусь к цесаревне, – сказала она. – Она не любит, когда от нее уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом.
Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.
Морозный воздух дышал им в лицо. Блестел снег под зимней, ясной луной, быстро неслась лошадь, и им казалось, что только они и есть в этом мире.
Лошадь остановилась у дома Лопухиных.
– Ты зайдешь ко мне? Мужа не будет до утра, – едва слышно произнесла Лопухина.
XIX
Хотя Василий Лукич и продолжал жить во дворце, но строгий надзор за сношениями императрицы с внешним миром был уже невозможен. Уже формировался двор. Прасковья Юрьевна Салтыкова, ее сестра Марья Юрьевна Черкасская, Авдотья Ивановна Чернышева, графиня Ягужинская, баронесса Остерман и Лопухина были пожалованы в статс – дамы. Рейнгольд – в обер – гофмаршалы, Кантемир, граф Матвеев и некоторые другие были сделаны камер – юнкерами. Варенька Черкасская и Маша Ягужинская – фрейлинами.
Никто не мог запретить императрице принимать своих придворных. Кроме того, женщины как‑то не возбуждали особых подозрений у Василия Лукича. Герцогиня Мекленбургская чуть не жила во дворце.
Остерман, все еще, по его уверениям и уверениям его жены, тяжко больной, сейчас же воспользовался этой свободой сношений. Он направлял действия императрицы при посредстве своей жены, и особенно Чернышевой и Салтыковой. Указывал, кого из гвардейцев следует привлечь к себе, как держать себя по отношению к Верховному совету. Он одобрял ее и советовал осторожность и терпение. По его указанию она пожаловала камер – юнкерство Матвееву и Кантемиру, а потом и Гурьеву. Это все были ярые сторонники самодержавия, имевшие за собой много отчаянных молодых голов среди гвардейцев, мечтавших о фортуне, случае или просто ненавидевших верховников по тем или другим причинам, как, например, Кантемир ненавидел князя Дмитрия Михайловича из‑за майората. И безусловно, все ненавидели и презирали ничтожного Алексея Долгорукова, наглого в счастье, трусливого в беде, корыстного и жадного.
Мало – помалу эта группа, благодаря милостям императрицы, уму Кантемира, интригам Рейнгольда и широким, безудержным кутежам графа Федора Андреевича, спаивавшего чуть не целые полки, все увеличивалась новыми и новыми членами и, наконец, по мнению Остермана, зорко за всем следившего, уже достигла значительной силы.
Он хорошо знал, что примерно с такими же силами Меншиков и Толстой возвели на престол Екатерину. Надо только в нужный момент собрать эту силу и неожиданно поразить растерявшегося врага. Старик знал каждый шаг друзей и врагов.
Верховники, хотя наконец и поверили его болезни (никого из них даже не допускали к Андрею Ивановичу), все же считали долгом посылать ему протоколы, указы, доклады при кратких секретных мемориях, обыкновенно составляемых Василием Петровичем, об общем положении дел.
Вице – канцлер внимательно все прочитывал и возвращал в совет доклады и указы неподписанными. Он ведь так плох, что не может держать в руках пера.
Об успехах среди сторонников самодержавия он знал подробно от Рейнгольда. О настроении шляхетских кругов – от своей жены, имевшей сведения от княгини Черкасской, а через Салтыкову – от ее брата – фельдмаршала, у которого постоянно собиралось шляхетство. во главе с генералом Матюшкиным.
Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жен он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен вер – ховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.
Все эти меры имели успех, и, казалось, вице – канцлеру удалось всех натравить на Верховный совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.
В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице – канцлер мечтал с закрытыми глазами о своем грядущем величии.
