Михаил Салтыков-Щедрин - Дневник провинциала в Петербурге
- Да ты не наболтал ли чего-нибудь? - спросил Прокоп,., заметив мое смущение.
- Ей-богу, я ничего не говорил! Но я... но мне...
- Ну, брат, плохое твое дело, коли так. Он припомнит. Я, брат, сам однажды Энгеля пьяного домой на извозчике подвозил, так и то вчера целый вечер в законах рылся: какому за сие наказанию подлежу! Потому, припомнит это верно!
- Но позволь, душа моя, ведь ты же всю эту историю затеял! Ты с ними меня свел! Ты приглашение мне принес! Ты заседания устраивал! За что же я должен терпеть?
- Мало чего нет! А ты вспомни, что ты еще прежде про статистику-то говорил! Вспомни, как ты перебирал: и того у нас нельзя, и то невозможно, и за это в кутузку... Нет, брат, шалишь! Коли уж припоминать, так все припоминать! Пущай начальство видит!
- Позволь... но ведь не в этом дело!
- Нет, брат, уж припоминать так припоминать! Карту-то насчет трактирных заведений кто составлял? а? Ан карта-то, брат, - вот она! (Прокоп хлопнул рукой по боковому карману сюртука.)
- Но карта... что же она означает!
- Там, брат, уж разберут. Там всему место найдут. Нет, это уж не резон. Это, брат, не по-товарищески!
- Но, пожалуйста, ты не думай, чтоб я...
- Нечего тут "не думай"! Я и то не думаю. А по-моему: вместе блудили, вместе и отвечать следует, а не отлынивать! Я виноват! скажите на милость! А кто меня на эти дела натравливал! Кто меня на дорогу-то на эту поставил! Нет, брат, я сам с усам! Карта-то - вот она!
Словом сказать, гонимые страхами, мы вдруг уподобились тем рыцарям современной русской журналистики, которые, не имея возможности проникнуть в "храм удовлетворения", накидываются друг на друга и начинают грызться: "нет, ты!", "ан ты!"
Раз вступивши на скользкий путь сплетен и припоминаний, бог знает до чего бы мы могли дойти, но, к счастью, мы не успели еще пустить друг другу в лицо ни "хамами", ни "клопами", ни одним из тех эпитетов, которыми так богата "многоуважаемая" редакция "Старейшей Русской Пенкоснимательницы", как в мой нумер влетел Веретьев.
- Берут! - ревел он, весело потирая руки.
Я побледнел; Прокоп положительно упал духом.
- Кого?!
- Волохова, Рудина и Берсенева уж взяли... Кирсанов на волоске! - Но чему же вы радуетесь, Веретьев?
- Я чему радуюсь? Я? чему я радуюсь? "Затишье"! Астахов! Маша! "Человек он был" - а теперь что! Что я такое, спрашиваю я вас! Утонула! Черта с два... вышла замуж за Чертопханова! За Чертопханова - понимаете! "Башмаков еще не износила"... Зачем жить! Зачем мне жить, спрашиваю я вас! Сибирь... каторга... по холодку! Вот тут! - закончил он, ударяя себя в грудь, - тут!
Я знал, что Веретьев получил воспитание в Белобородовском полку, и потому паясничества его никогда не удивляли меня. Иногда, вследствие общего неприхотливого уровня вкуса, они казались почти забавными, а в глазах очень многих служили даже признаком несомненной талантливости. Но в эту минуту, признаюсь, мне было досадно глядеть на его кривлянья.
- Неужели вы хоть один раз в жизни не можете быть серьезным, Веретьев? - укорил я его.
- Тебе, Веретьев, когда ты в компании, - цены нет! - присовокупил с своей стороны Прокоп, - мухой ли прожужжать, сверчком ли прокричать - на все ты молодец! Ну, а теперь, брат, извини! теперь, брат, следовало бы и остепениться крошечку!
- Что ж! можно и остепениться! Ну, спрашивайте! глазом не моргну!
Сказавши это, Веретьев вдруг зажужжал на манер пчелы, но зажужжал так натурально, что мы с Прокопом инстинктивно начали отмахиваться.
- Ах, черт подери! Это все ты, шут гороховый! - обозлился Прокоп, - и охота нам с отчаянным связываться! Да говори толком, оглашенный, что такое случилось?
Быть может, Веретьев и еще откинул бы несколько фарсов, прежде нежели объяснить, в чем дело, но, к счастью для нас, в эту минуту пришел Кирсанов. Он был видимо расстроен; чистенькое и бледное лицо его приняло желтоватые тоны, тонкие губы сжались; новенький вицмундирчик вздрагивал на его плечах.
- Господа! вы видите меня в величайшем недоумении, - начал он раздраженным голосом, - не говоря уже о том, что я целую неделю, неизвестно по чьей милости, был действующим лицом в какой-то странной комедии, но - что важнее всего - в настоящую минуту заподозрена даже моя политическая благонадежность.
Аркаша остановился и окинул нас взглядом, которому он, по мере сил своих, старался придать олимпический характер. Но Прокопа этот взгляд, по-видимому, нимало не смутил, так как он ответил в упор:
- Твоя благонадежность! Велика штука - твоя благонадежность! И мы заподозрены, и все заподозрены! Его благонадежность! Есть об чем толковать!
- Да... но ведь я... - заикнулся Кирсанов.
- И я... и ты... ну да! Ну, и ты! Ты вспомни-ка, что ты с Базаровым, лежа на траве, разговаривал!
Бледное лицо Кирсанова моментально вспыхнуло.
- Конечно, - сказал он, - и я был молод, и я заблуждался, но кто же из нас не был молод, кто не заблуждался! Мне кажется, что в смысле политической благонадежности те люди даже полезнее, которые когда-нибудь заблуждались, но потом оставили свои заблуждения. Эти люди, во-первых, понимают, в чем заключаются так называемые заблуждения; и, во-вторых, знают сладость раскаянья. Поэтому мне более нежели странно, что меня упрекают прошлым, от которого я сам отвернулся с тех пор, как произошла эта история с Феничкой!
Но Прокоп был неумолим.
- Толкуй, брат, по пятницам! - отрезал он, - уж коли в ком раз эта проказа засела, так никакими раскаяньями оттоле ее не выкуришь! Ты на конгрессе-то нашем что проповедовал?
- Я всего один раз говорил, и то лишь для того, чтобы указать на трактир госпожи Васильевой как на самое удобное место для заседаний постоянной комиссии!
- Ну, хорошо! ну, положим! Действительно, на конгрессе ты вел себя скромно! А как ты во время эмансипации себя вел?! Ты посредником был скажи, как ты себя вел? а?
- Но мне кажется, что в видах общих интересов...
- Нет, ты не отлынивай, а отвечай прямо: как ты себя вел! Вот они (Прокоп указал на Веретьева и на меня) - никогда ничего об них не скажу! Вели себя, как дворяне, - а потому и благодарность им от всех (Прокоп прикоснулся рукою земле). Ну, а ты, брат... нет, ты с душком! Как ты к дворянину-то выходил? в какой виде? а? Как ты дворян-то на очные ставки с хамами ставил? а? "Вы, говорит, не имели права, на основании... а он, говорит, имеет право, на основании..." - а? Ан вот оно и отозвалось! вон оно когда отозвалось-то!
- Но позвольте! ежели я и увлекался, то цели, которые при этом одушевляли меня...
- Не говори ты мне, ради Христа! Я ведь помню! я все помню! Помню я, как ты меня с Прошкой-то кучером судил! Ведь я со стыда за тебя сгорел! Вот ты как судил!
Кирсанов слегка поник головой, как бы сознавая, что перед трибуналом Прокопа для него нет оправданий. Тогда я выступил вперед, в качестве миротворца.
- Позвольте, господа, позволь, мой друг! - сказал я, мягко устраняя рукой Прокопа, который начинал уже подпрыгивать по направлению к Кирсанову, - дело не в пререканиях и не в том, чтобы воскрешать прошлое. Аркадий Павлыч увлекался - он сам сознает это. Но это сознание и соединенное с ним раскаяние он подтвердил целым рядом действий, характер которых не может подлежать никакому сомнению. Если б не быстрота, с которою он вызвал воинскую команду в деревню Проплеванную, то бог знает, имел ли бы я удовольствие беседовать теперь с вами. Стало быть, оставим речь о прошлом. В прошлом, конечно, были грешки, но были и достославные действия. Обратимтесь, господа, к настоящему! В чем дело, Аркадий Павлыч?
- А вот, не угодно ли посмотреть!
И Кирсанов подал бумагу, в которой мы прочли: "комиссия по делу об эмиссарах: отставном корнете Шалопутове, пензенском помещике Капканчикове с товарищи, вызывает титулярного советника Аркадия Павлова Кирсанова для дачи ответов против показаний неслужащего дворянина Берсенева".
- Ну, попался! - воскликнул Прокоп, и как-то особенно при этом свистнул.
- Ну что же я сделал? И что мог, наконец, Берсенев...
- Там, брат, разберут... а что попался - так это верно!
- Но почему же вы так тревожитесь, Аркадий Павлыч? Ведь вы сознаете себя невинным?
- Клянусь, что я...
- Охотно вам верю. Но, может быть, вы что-нибудь говорили? Может быть, вы говорили... ну, что бы такое?.. ну, хоть бы, например, что необходимо Семипалатинской области дать особенное, самостоятельное устройство?
Кирсанов задумался на минуту, как бы припоминая.
- Да... об этом, кажется, была речь, - наконец произнес он тихо.
- Ну, и пропал! Пиши письма к родным!
- Но позвольте, господа! Положим, что я говорил глупости, но неужели же нельзя... даже в частном разговоре... даже глупости...
Но оправдание это было так слабо, что Прокоп опроверг его моментально.
- Говорить глупости ты можешь, - сказал он, - да не такие. Вы заберетесь куда-нибудь в Фонарный переулок да будете отечество раздроблять, а на вас смотри! Один Семипалатинскую область оторвет, другой в Полтавскую губернию лапу засунет... нельзя, сударь, нельзя!
