Максим Горький - Трое
Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил - что с ним? - он ответил торопливо:
- Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть... поговорили...
- Что Яков? - спросил Илья.
- Он, Яков-то, того... помирать хочет... Жёлтый... кашляет...
Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.
Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист...
- Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас... - хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.
Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: "Прежде и теперь. Посвящается С.П.М - ой", подписанное "П.Грачёв".
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос - куда, слепой, иду?
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи...
Но я всегда - и дни и ночи
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг - светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую - нашёл я друга!
И ясно вижу - кто мой враг!..
Лунёв прочитал и с сердцем отодвинул газету от себя.
"Сочиняй! Выдумывай! Друг... враг!.. Кто - дурак, тому всякий враг... да!" - он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал:
"А что, ежели я туда махну? Приду и скажу... вот пришёл! Извините..."
"За что?" - тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:
"Прогонит..."
Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке...
"Гордая... Посмотрит эдак... ну и - уйдёшь с чем пришёл..."
В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал:
"Стихи сочиняешь? А она - в тюрьме всё сидит?.."
- Боже! Милостив буди ми грешному, - вздохнув, прошептал Терентий, грустно качая головой. Потом он взглянул на племянника, шуршавшего газетой, и окрикнул его: - Илья...
- Ну?
- Петруха-то...
Горбун жалобно улыбнулся и замолчал.
- Что? - спросил Лунёв.
- О-ограбил он меня, - тихо, виноватым голосом сообщил Терентий и уныло хихикнул. Илья равнодушно поглядел на лицо дяди и спросил:
- Сколько украли вы?
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.
- Тысяч десять, что ли? - вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:
- Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты - десять! Хватил!..
- У дедушки больше десяти было, - сказал Илья, усмехаясь.
- Врё-ё?
- Ну, вот ещё... он сам говорил...
- Да он считать-то умел ли?
- Не хуже вас с Петром...
Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.
- Сколько Петруха недодал? - спросил Илья.
- Около семисот... - со вздохом сказал Терентий. - Так - больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали... А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня... а?
- Молчал бы ты! - сурово сказал Лунёв.
- Да, уж теперь не стоит говорить! - согласился Терентий и тяжело вздохнул.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него - десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы... Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, - вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
- Задумался я, - хмуро сказал он, вставая из-за стола.
- Бывает, - недоверчиво согласился тот.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились... Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:
"Долго это будет тянуться?"
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
Вскоре после того, как приехал Терентий, явилась Татьяна Власьевна, уезжавшая куда-то из города. При виде горбатого мужичка, в коричневой рубахе из бумазеи, она брезгливо поджала губы и спросила Илью:
- Это ваш дядя?
- Да, - коротко ответил Лунёв.
- С вами будет жить?
- Обязательно...
Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна; а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины. Лунёв тоже смотрел, как она воробушком прыгает по магазину, и молча ждал, что она ещё спросит, готовый закидать её тяжёлыми, обидными словами. Но она, искоса поглядывая на его злое лицо, не спрашивала ни о чём. Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и говорила о том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.
- Там была маленькая речушка, - тихая такая! И весёлая компания... один телеграфист превосходно играл на скрипке... Я выучилась грести... Но мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров - ноют, клянчат... Дай, дай! Это их отцы учат и матери...
- Никто не учит, - сухо заговорил Илья. - Отцы и матери работают. А дети - без призора живут... Неправду вы говорите...
Татьяна Власьевна удивлённо взглянула на него, открыла рот, желая что-то сказать, но в это время Терентий почтительно улыбнулся и заявил:
- Господа в деревне теперь - диковина... Допрежде в каждой деревне барин весь век свой был, а теперь наездом бывают...
Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не сказав ни слова, уставилась в книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, - был слышен только шелест листов книги да шорох - это Терентий тёрся горбом о косяк двери...
- А ты, - вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, - прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: "Позвольте, мол, поговорить, сделайте милость..." На колени встань...
Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и поехала по конторке, но женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу... Тогда Татьяна Власьевна исподлобья с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила:
- Сердишься? За что?
Лицо у неё было плутоватое, ласковое, глаза блестели задорно... Лунёв, протянув руку, взял её за плечо... В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.
Оскалив зубы, он притягивал её к себе, а она, схватив его руку, старалась оторвать её от своего плеча и шептала:
- Ой... пусти! Больно!.. Ты с ума сошёл? Здесь нельзя обниматься... И... послушай! Дядю неудобно иметь: он горбатый... его будут бояться... пусти же! Его надо куда-нибудь пристроить, - слышишь?
Но он уже обнял её и медленно наклонял голову над её лицом с расширенными глазами.
- Что ты? Здесь нельзя... оставь!
Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в глазах видел её у двери на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила:
- Ах, какой ты грубый! Разве не можешь подождать?
У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.
- Это хорошо, что ты страстный, но, голубчик, надо же быть сдержанным...
- Уйди! - сказал Илья.
- Ухожу... Сегодня я не могу принять тебя... но послезавтра - двадцать третьего - день моего рожденья... придёшь?
Говоря, она ощупывала пальцами брошь и не смотрела на Илью.
