Максим Горький - Трое
Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.
- И возражу! - не сдерживаясь больше, крикнул он. - Я... всей жизнью возражу!! Я... может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл...
- Тем хуже... Но это не возражение... - сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.
- Ну, что же вы? - хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: - Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!
- Нельзя? - глухо переспросил Лунёв.
- Да, нельзя! Что вы можете возражать?
Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.
- До свиданья!
И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.
- Это пустяки! Неверно-с! - крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.
Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, - лицо у него было важное, победоносное.
- Что смотришь? - сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.
- Ничего! - ответил мальчик.
- То-то!.. - угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: Иди... гуляй!
Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.
"Что я ей сделал?.. Пришла, осудила и ушла... Ну-ка, приди-ка ещё? Я тебе отвечу..."
Грозя ей, искал - за что она обидела его? Ему вспомнилось, как Павел рассказывал о её уме, простоте.
"Пашку, небойсь, не обижает..."
Приподняв голову, он увидал себя в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого лица Павла Грачёва.
"Неужто Пашка ей больше меня нравится? - подумал он. И тотчас же возразил сам себе: - А что ей до моей рожи? Не жених..."
Он пошёл в комнату, выпил стакан воды, оглянулся. Яркое пятно картины бросилось в глаза ему, он уставился на размеренные "Ступени человеческого века", Думая:
"Обман это... Разве так живут?"
И вдруг добавил безнадёжно:
"Да и так если - тоже скука!.."
Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения человека и смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу...
На улице было шумно. По той стороне, тротуаром, кто-то шёл с палкой. Палка стукала по камням не в раз с ногой идущего, казалось, что у него три ноги. Ворковали голуби. Где-то громыхало железо, - должно быть, трубочист ходил по крыше. Мимо магазина проехал извозчик. Он дремал, и голова у него качалась. И всё качалось вокруг Ильи. Он взял счёты, посмотрел на них и положил - двадцать копеек. Посмотрел ещё и - семнадцать скинул. Осталось три копейки. Он щёлкнул по косточкам ногтем; косточки завертелись на проволоке с тихим шумом и, разъединившись, остановились.
Илья вздохнул, отодвинул счёты прочь, навалился грудью на прилавок и замер, слушая, как бьётся его сердце.
На другой день сестра Гаврика опять пришла. Она была такая же, как всегда: в том же стареньком платье, с тем же лицом.
"Ишь ты", - неприязненно подумал Лунёв, наблюдая её из комнаты.
На поклон девушки он неохотно склонил пред ней голову. А она вдруг улыбнулась доброй улыбкой и ласково спросила его:
- Вы что какой бледный? Нездоровы, да?
- Здоров, - кратко ответил Илья, стараясь не выдавать пред нею чувства, возбуждённого её вниманием. А чувство было хорошее, радостное: улыбка и слова девушки коснулись его сердца так мягко и тепло, но он решил показать ей, что обижен, тайно надеясь, что девушка скажет ему ещё ласковое слово, ещё улыбнется. Решил - и ждал, надутый, не глядя на неё.
- Вы, кажется, обиделись на меня? - раздался её твёрдый голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё, а она уж вновь была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было в её тёмных глазах.
- Я к обидам привык, - сказал Лунёв и усмехнулся в лицо ей вызывающей улыбкой, чувствуя холод разочарования в груди.
"А, ты играешь! - думалось ему. - Погладишь да прибьёшь? Ну нет..."
- Я не хотела обижать вас...
- Вам меня обидеть трудно! - дерзко и громко заговорил он. - Я ведь вам цену знаю-с: птица вы невысокого полёта!
Она выпрямилась при этих словах, удивлённая, широко открыв глаза. Но Илья уже не видел ничего: буйное желание отплатить ей охватило его, как огнём, и, намеренно не торопясь, он обкладывал её тяжёлыми и грубыми словами:
- Барство ваше, гордость эта - вам недорого обходятся, в гимназиях всяк может этого набраться... А без гимназий - швея вы, горничная... По бедности вашей ничем другим быть не можете, - верно-с?
- Что вы говорите? - тихо воскликнула она.
Илья смотрел ей в лицо и с удовольствием видел, как раздуваются её ноздри, краснеют щёки.
- Говорю, что думаю! А думаю я так, что дешёвому вашему барству - грош цена!
- Во мне нет барства! - звенящим голосом крикнула девушка. Братишка подбежал к ней, схватил её за руку и, злыми глазами глядя на хозяина, тоже закричал:
- Уйдём, Сонька!
Лунёв окинул их взглядом и уже с ненавистью, хладнокровно сказал:
- Да-с, - уйдите-ка! Ни я вам, ни вы мне... не нужны.
Они оба как-то странно мелькнули в его глазах и исчезли. Он засмеялся вслед им. Потом, оставшись один в магазине, несколько минут стоял неподвижно, упиваясь острой сладостью удавшейся мести. Возмущённое, недоумевающее, немного испуганное лицо девушки хорошо запечатлелось в его памяти.
"Мальчишка-то... какой..." - вертелась у него в голове бессвязная мысль: поступок Гаврика немножко мешал ему, нарушая его настроение.
"Вот тебе и спесь!.. - внутренне усмехаясь, думал он. - Танечка бы пришла теперь... я бы и ей... заодно..."
Он ощущал в себе желание растолкать всех людей прочь от себя, растолкать их грубо, обидно, без пощады...
Но Танечка не пришла, весь день он пробыл один, и день этот был странно длинен. Ложась спать, Илья чувствовал себя одиноким и обиженным этим одиночеством ещё более, чем словами девушки. Закрыв глаза, он вслушивался в тишину ночи и ждал звуков, а когда звук раздавался, Илья вздрагивал и, пугливо приподняв голову с подушки, смотрел широко открытыми глазами во тьму. Вплоть до утра он не мог уснуть, чего-то ожидая, чувствуя себя точно запертым в погребе, задыхаясь от жары и неуклюжих, бессвязных мыслей. Он встал с тяжёлой головой, хотел поставить самовар, но не поставил, а, умывшись, выпил ковш воды и открыл магазин.
Около полудня явился Павел, сердитый, с нахмуренными бровями. Не здороваясь с товарищем, он прямо спросил его:
- Ты что это зазнаёшься?
Илья понял, о чём он говорит, и, безнадёжно тряхнув головой, промолчал, думая:
"И этот против меня..."
- За что ты Софью Никоновну обидел? - строго допрашивал Павел, стоя перед ним. В надутом лице Грачёва и в укоряющих его глазах Илья видел осуждение себе, но отнёсся к нему равнодушно.
Медленно, усталым голосом он сказал:
- Ты бы прежде поздоровался, что ли... да и шапку сними - здесь икона...
Но Павел схватил фуражку за козырёк, надвинул её на голову плотнее, задорно скривил губы и заговорил торопливо, горячо, вздрагивающим голосом:
- Форси! Разбогател! Наелся! Вспомнил бы, как говорил - "нет человека для нас!" А вот он нашёлся - гонишь его... Эх ты, купец!
Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая:
"Разве я её очень обидел? Мог хуже..."
- Она всё понимает, всё может объяснить... а ты с ней... эх! - говорил Павел, по обыкновению густо пересыпая свою речь междометиями.
- Перестань, - сказал Лунёв. - Что ты меня учишь? Как хочу, так и делаю... Как хочу, так и живу... Надоели вы мне все... Ходите, говорите...
И, тяжело прислоняясь к полкам с товаром, Лунёв задумчиво, как бы спрашивая сам себя, выговорил:
- А что вы можете сказать?
- Она всё может! - с глубоким убеждением воскликнул Павел и даже руку поднял кверху, точно готовясь принять присягу. - Они знают всё!
- Ну, и ступай к ним! - равнодушно посоветовал ему Илья. И слова и возбуждение Павла были неприятны ему, но возражать товарищу он не имел желания. Скука, тяжёлая и липкая, мешала ему говорить и думать, связывала его.
