Влас Дорошевич - По Европе
Что делается с ним при аплодисментах толпы.
Он становится на цыпочки. Его лицо расплывается в улыбку беспредельного счастья.
Он закрывает глаза, чтоб просмаковать наслаждение.
Он замирает в этой позе с вытянутыми руками.
Весь стремление, весь замершее движение вперёд.
Словно хочет сказать:
— Так и полетел бы и расцеловал бы вас всех.
И никто, как он, не умеет продлить удовольствие.
Никто, как он, не умеет подогреть толпу, не дать охладеть аплодисментам.
Едва аплодисменты начинают стихать — он снова в позе балерины, желающей упорхнуть на небо.
И снова буря аплодисментов разрастается новыми громами.
Кванита знает своё дело.
Мазантини — гений в своём ужасном, в своём кровавом искусстве.
Медленно и величественно, прямой и высокий, лёгкой и элегантной поступью он приближается к быку.
Красивым жестом выкидывает свой красный плащ и, едва шевеля пальцами, заставляет его трепетать на солнце.
И когда разъярённый бык кидается, — Мазантини спокойно делает шаг назад и пропускает быка, словно любезно даёт дорогу проходящей мимо даме.
Никогда, в минуту смертельной опасности, он не крикнет тореадорам:
— Guerra! Guerra!
«Дразните! Отвлекайте быка».
Он повелевает взглядом и лёгким движением руки:
— Отойди!
— Приблизься!
— Отвлеките быка!
Улыбка не покидает его уст. Спокойная, любезная, чуть-чуть высокомерная.
Он не играет с быком. Он гипнотизирует его своим плащом.
Самое страшное, что он делает, — это когда Мазантини закрывает себе грудь красным плащом и зовёт быка прямо на себя.
Бык, который стоит в двух шагах, кидается.
Цирк ахает от ужаса.
Но Мазантини сделал вовремя шаг назад, улыбаясь глядит вслед пролетевшему быку и двумя пальцами держит в воздухе красный плащ.
Это элегантно донельзя!
Наконец, бык окончательно разъярён этим красным плащом. Бык ничего не видит, кроме красного плаща.
Мазантини «пробует» быка.
Поднимает плащ, и бык поднимает голову. Опускает, и опускается голова быка.
Бык словно загипнотизирован.
Мазантини опускает плащ до самой земли.
Бык наклоняет голову, чтоб поднять плащ на рога, подставляя шею для удара.
Мазантини нацелился.
Плащ дрогнул. Бык ринулся с опущенными рогами.
И вся великолепная фигура Мазантини наклонилась между рогами быка.
Рёв вырывается у всего цирка.
Бык падает на колени. Кровь хлыщет у него изо рта.
Словно страшный бант, красная рукоятка в его шее. Только она видна: вся шпага в теле.
Мазантини никогда не унизится до игры с умирающим врагом.
Он стоит холодный и спокойный, как перед трупом противника, убитого на дуэли.
И когда бык валится на бок, — только взглядывает на «пунтильеро».
— Добей!
И отходит так же медленно, величественно и элегантно, как подошёл.
Что бы там ни говорили, но королём тореро остаётся Мазантини.
А говорят про него:
— Холоден.
Истинный любимец испанской публики сейчас Бомбита-Чико.
«Маленький Бомбита».
Публика кричит ему:
— Чикиджа! Чикитто!
«Малютка! Крошка!»
И любит его без памяти. Каждый его удачный удар вызывает взрыв радости у всех.
Это прелестный мальчишка. Отлично сложенный. Маленький, вертлявый, грациозный. Со смеющейся мордочкой. Ясными задорными глазами. С вечно оскаленными, великолепными зубами.
Он даже с быком играет, как с приятелем.
Если вы слышите, что гробовая тишина сменяется воплем восторга и снова гробовой тишиной, — это значит, что «играет» «чикиджа».
Этот весёлый бесёнок носится перед быком, завернувшись в красный плащ.
У него есть свои «трюки», страшно опасные, им изобретённые.
Поднимая плащ, он заставляет прыгать быка. И десяток раз гробовая тишина сменяется бешеным «ole».
У быка бьёт пена изо рта. Бык осатанел.
А «чикиджа» наклоняется, чтоб погладить его по морде. Вдруг схватывает его за рога и не отпускает.
В конце концов, это становится страшно.
— Mata! Mata! — кричит цирк.
«Бей! Бей!»
Но удар — самое слабое место Бомбита-Чико.
Он слишком мал, чтоб нанести величественный удар, как Мазантини.
Он должен подпрыгнуть, чтоб всадить шпагу под рукоять.
А это сделает его похожим на бандерильеро. Это уже не великолепный удар эспада.
И Бомбита-Чико вертится почти на рогах у быка, чтоб этим безумием искупить, быть может, некрасивый последний удар.
— Довольно! Довольно! Убивай! — кричит измученный цирк.
— Убивай! Перестань! — кричит ему вся квадрилья.
— Убивай! — в ужасе кричат товарищи из-за барьера.
Президент боя машет из ложи платком:
— Убивай же
Бомбита-Чико подлетает на воздухе.
В этот момент он похож на Меркурия, несущегося на землю.
И шпага впилась в шею ревущему, стонущему, мечущемуся быку.
Цирк ревёт от радости, что уцелел любимец. Пусть удар был не по всем правилам, но он был так красив!
Конхито, тоже знаменитость, и превосходный эспада, самая бледная из фигур испанского цирка.
Храбр он?
Как Бомбита-Чико.
Бьёт по правилам?
Как сам Мазантини.
Он напоминает тех добросовестных артистов, которые все играют прекрасно, но ничего блестяще.
— Ах, добросовестность! Смертный приговор там, где нужен талант! — говорил мне один артист.
Конхито делает то же, что делают все. Но в нём нет блеска Мазантини и веселья «чикиджа».
Он пропускает мимо себя быка, но не с той элегантной вежливостью, как Мазантини. Он играет с быком, но это его не забавляет, как Бомбита-Чико.
Он не король и не мальчишка. Он ремесленник в искусстве убивать.
Превосходный ремесленник. Почти художник.
Но только почти…
Англичане, сидевшие рядом со мной, были в восторге от Конхито:
— Какое спокойствие! Вот это тореадор!
Испанцы аплодируют вяло и не прощают ни одного некрасивого движения, свистя так, как они никогда не свищут Мазантини и Чико.
Холодному и жестокому народу может понравиться этот убийца, но не пылкому и увлекающемуся народу — артисту, любящему блеск, красоту позы, требующему от храбрости ещё и ослепительной бравады.
Я видел дуэль, настоящую дуэль между Квинита и Бомбита-Чико.
В знаменитых коридорах на ярмарке, в Севилье, должны были принимать участие четыре эспада.
Но Антонио Монтес был запорот раньше. Конхито — бык запорол в первый же день. Остались Чико и Квинита.
Каждому вместо двух по четыре быка в день.
Бил Бомбита-Чико. Бил Квинита.
Но публика неистовствовала от восторга, когда убивал Чико. И просто аплодировала самым блестящим победам Квинита.
В этом артисте-карьеристе, искательном и жаждущем успеха, есть что-то не располагающее сердца зрителей.
Он сгорал от ревности.
Чего-чего не делал он. Жизнь его висела на волоске каждую секунду.
Он ставил её на риск невероятный.
И ни разу, ни разу ему не удалось добиться от толпы того, что лучше всякого урагана аплодисментов, — момента мёртвого молчания. Когда сердца всей толпы бьются и замирают в один такт с сердцем артиста.
Он играл с быками как никто.
Заставлял быка гнаться за собой пол-арены, но гнаться так, что его пятки почти касались морды быка.
А Квинита в это время, повернув голову, со смехом смотрел на «торо».
Он садился на стул и ждал быка, чтоб воткнуть ему бандерильи.
Три убитых им быка были великолепными ударами.
Но ни разу гром аплодисментов не сменился гробовой тишиной, и гробовая тишина вновь ураганом аплодисментов, как во время «игры» Чикитто.
Артист не мог «захватить» публики.
Наконец, на четвёртом быке Квинита рискнул на то, на что не рискует ни один артист.
Он взял чужие трюки.
— А! Вам нравится, как играет с быком Чикитто! Вам нравится, как бьёт Мазантини.
Он решил дать сразу и Мазантини и Бомбита-Чико.
Это было самое ужасное, что только я видел на бое быков.
Добрых десять минут этот человек, ища аплодисментов, был буквально в пасти у смерти.
Не обладая юркой фигурой Чико, он выделывал с быком все те безумства, которые делает тот.
Он довёл-таки публику До ужаса, и она завопила ему, как Чикита:
— Mata! Mata!
И он заставил её замереть и замолкнуть в ужасе, когда нанёс «удар Мазантини».
Лучше, чем Мазантини! Он нанёс удар только тогда, когда рога были у него под мышками.
Лёд был сломан.
Цирк дрогнул от рукоплесканий.
Овация была бешеная.
Квинита обходил арену, бледный, как полотно, как смерть, но, улыбаясь сладкою улыбкой на дрожащих губах, — кланяясь, протягивая к публике руки, подогревая овацию, делая её бесконечной!
Бомбита приступил к своему последнему быку.
А Квинита всё ещё ходил и раскланивался, выманивая новых аплодисментов.
