Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)
Ну, а вот в совершенно мрачных и безысходных по содержанию и колориту "Записках из подполья", как это ни удивительно, о самоубийстве впрямую практически не говорится ничего. Лишь в момент описания эпизода-сцены с бывшими однокашниками у героя-автора вырывается: "Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить!.."(-4, 511) В данном случае несчастный Подпольный человек хотел, так сказать, даже собственным самоубийством "покончить" затянувшуюся тяжёлую сцену-ситуацию, но все "Записки...", всё их содержание свидетельствуют о беспрерывном стремлении героя к самоубийству. Его рассуждения-философствования о жизни, мол, главное, это беспрерывность движения к цели, а не сама цель; его вывод, что дважды два четыре (то есть, достигнутая цель) - это уже начало смерти, что смысл жизни теряется, когда цель достигнута, - весьма опасны и чреваты последствиями для Подпольного человека. Ведь для него самого подполье и стало в какой-то мере его уже достигнутой целью. Он заявляет, что-де если б он выбрал себе "карьеру лентяя и обжоры", но не простого, а "сочувствующего всему прекрасному и высокому", то он бы тогда жил "спокойно" и умер бы "торжественно". И далее герой повести доводит сарказм свой почти до истерики: "...да ведь это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос себе выработал, что всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж настоящее положительное!"..." (-4, 465)
За этим, полным слёз сквозь смех, признанием видится-читается убеждение подпольного героя, что такую свою жизнь-судьбу он посчитал бы за самоубийство. Но ведь он, пойдя другим путём и достигнув своей цели, тоже, по существу, совершил самоубийство, погубил себя. Он и сам об этом вполне догадывается-знает. В конце своей исповеди Подпольный человек утверждает, что доводил в своей жизни до крайности то, что другие "не осмеливались доводить и до половины". И восклицает: "Так что я, пожалуй, ещё "живее" вас выхожу..."
А до конца и полностью ли уверен в этом сам Подпольный человек? Не боится ли он признаться самому себе, что "подполье" - это уже не жизнь? В сущности, физически он похоронил себя живьём, а это, может быть, ещё страшнее, чем размозжить себе череп пулей, раздавить весь этот мир разом, да и улечься в гроб по-настоящему.
Право слово - страшнее...
7
А ещё страшнее, тягостнее, невыносимее - видеть в гробу самых близких своих людей.
В письме от 5 апреля 1864 года Михаилу Михайловичу из Москвы Достоевский уверяет: "Теперь же положение моё до того тяжёлое, никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье ещё слабое, жена умирает совсем (...). Слишком тяжело..."(282, 77) Категорическое утверждение о беспрецедентности степени своего тяжёлого положения Фёдор Михайлович даже подчёркивает-выделяет волнистой чертой. Но уже совсем вскоре ему предстоит убедиться-испытать, что предела человеческим страданиям в природе не существует, верхней планки у тяжёлого положения просто нет.
Через десять дней, 15 апреля, умирает Мария Дмитриевна.
Чуть погодя, в середине июня, внезапно заболевает брат Михаил и, спустя три с половиной недели, 10 июля, скоропостижно умирает от "излияния желчи в кровь".
Ещё через два с половиной месяца, 25 сентября, от апоплексического удара погибает один из самых значимых сотрудников "Времени" и "Эпохи", близкий Достоевскому человек, поэт и критик А. А. Григорьев.
В последней стадии агонии находится и сам журнал "Эпоха"...
Поистине, 1864-й - чёрный год в судьбе Достоевского. Не надо иметь чересчур богатое воображение, чтобы представить себе состояние писателя в тот период. Напомним, что ещё в письме к Михаилу Михайловичу из Семипалатинска летом 1859 года у Фёдора Михайловича вырвалось горячее признание, чуть ли не клятва: "Если ты умрёшь - я умру, да и не хочу жить после тебя..."(281, 328) Теперь, пять лет спустя, над гробом, над могилой умершего брата, уж надо догадываться, подобные чёрные мысли наверняка мелькали в его голове. Но известно: человека от добровольного ухода из опостылевшей, полной тяжести и тягот-забот жизни зачастую удерживают как раз эти самые тяготы-заботы - на руках писателя остались пасынок, всё многочисленное семейство брата, погибающий журнал, да плюс ко всему этому и орда кредиторов, рассчитаться с которыми он считал делом своей чести. Но вот что, опять же, поразительно: смерть в те дни как бы витала над головой Достоевского, была где-то совсем-совсем неподалёку, отбрасывала на него тень... По свидетельству Страхова, "в публике, не слишком внимательной к именам, произошла путаница, и многие считали тогда умершим Фёдора Михайловича, то есть знаменитого Достоевского"146. Писателю, придавленному смертью брата, который по духу действительно был его вторым "я", пришлось доказывать-объявлять даже и печатно, что он ещё, слава Богу, жив.
С болезнью и смертью Михаила Михайловича связан ещё один существенный момент, на который мало обращают внимания биографы Достоевского, а между тем он по своему, так сказать, сослагательному смыслу тоже вполне судьбоносен и многознаменателен. Дело в том, что в начале июня этого года Суслова пишет из-за границы письмо Фёдору Михайловичу (то самое, где отзывается о "циничности" повести "Записки из подполья"), сообщает, что через две недели она едет в бельгийский город Спа и приглашает его приехать туда к ней. Аполлинария, по существу, назначает ему свидание, подчёркивает, что это, может быть, единственная у них возможность встретиться-пообщаться... Достоевский за границу собирался, уже выхлопотал-выпросил опять 1500 рублей ссуды в комитете Литфонда, даже паспорт заграничный выправил. Он, конечно, находился в ужасном волнении, в тревоге, неизвестности насчёт своих взаимоотношений с Аполлинарией, страсть к которой не остывала. И вот теперь он вдов, уже ничто не мешает им соединиться, но любит ли она его?.. И тут - такое письмо-приглашение. Надо полагать, Достоевский размечтался, уже женихом себя почувствовал-ощутил, рвался в Спа, но... Болезнь брата отсрочила поездку за границу, а смерть и вовсе её отменила. Встреча с Аполлинарией в тот раз не состоялась, сорвалась. Любовь не возродилась, не вспыхнула новым ярким пламенем...
В связи со смертью Аполлона Григорьева тоже есть-высвечиваются моменты, которые могут дать пищу для весьма интересных предположений. В день скоропостижной смерти-гибели критика и соратника по журналу Достоевский делает в рабочей тетради помету - "Eheu!". Этим латинским междометием "Увы!" писатель помечал-клеймил в записях некоторые тягостные моменты-события в своей жизни, вызывающие у него беспредельную тоску. Появляется она впервые в "Сибирской тетради" между фразами-репликами каторжного люда; этим "Eheu!" Достоевский одиннадцать раз фиксирует-помечает, так сказать, провалы в отношениях с М. Д. Исаевой, когда ему казалось, что он её теряет навсегда. Помимо "Каторжной тетрадки" это печально-тоскливое восклицание встречается в записных тетрадях считанное количество раз: в связи со смертью жены - 16 апреля 1864 года, а потом - 25 сентября, в день смерти Григорьева. Даже дата кончины брата не сопровождена этим горестным "Eheu!". Странно... Неужели Достоевский-редактор в таком отчаянии из-за того, что ведущий критик "Эпохи" не успел, как ему было поручено, прочесть рукопись некоего Чичагова "Прихоть" и дать отзыв о ней? Или, может, Григорьев был Достоевскому ближе и роднее родного брата?..
Но давайте вспомним некоторые обстоятельства кончины поэта и критика. В последние годы своей жизни он буквально спивался, то и дело после длительных запоев-загулов попадал в долговую яму. В конце лета 1864 года он в очередной раз оказывается в долговой тюрьме. Оттуда Аполлон Александрович в письмах к Достоевскому, а потом Страхову просит-требует вызволить его из долгового плена. Ему и нужно-то всего сто рублей, тем более, что они ему обещаны редакцией "Эпохи". Однако ж, у Достоевского, после смерти брата совсем запутавшегося в редакторских обязательствах, голова идёт кругом от многочисленных авторов, требующих уплаты гонорарных долгов. И он, в общем-то, старается платить: г-же Сусловой за повесть "Своей дор?гой" - 83 рубля (ну, как же возлюбленной не заплатить!), Я. П. Полонскому - 100 рублей (друг-товарищ близкий, да и брат обещал!), а тут ещё какому-то "кавказскому офицеру" надо срочно дослать какие-то 3 рубля (требует!)...
В этом плане очень характерно письмо-записка Достоевского, сопровождающее сто рублей Полонскому: "Посылаю сто. Не имею я ни малейшего понятия о Ваших условиях с Мишей. Объяснимтесь как-нибудь лично. Только у нас денег нет или очень мало. Я и на эти сто не рассчитывал, что надо будет Вам отдавать. Но всё равно. Вы говорите, что так было условие; стало быть, оно и было так. До свиданья, голубчик. Жму Вам руку, теребят со всех сторон..."(282, 101) Ну, ладно, Полонский - "голубчик" и действительно обмануть не мог, но сколько из "теребивших" воспользовались тогда доверчивостью Достоевского, помогли ему окончательно разориться...
