Юлия Жадовская - В стороне от большого света
Обманутая в лучших надеждах, придавленная в домашней жизни железною волей деда, эта женщина тихо и спокойно глядела в свою будущность, где было уже все для нее определено, где ничто не манило ее, кроме спокойствия и свободы, которые должны были прийти поздно. И если вспыхивала она порой ропотом и негодованием, то считала это слабостью, пароксизмом душевной болезни, как она выражалась. Ясное небо, распустившийся цветок, заунывная песня на улице — все доставляло ей долгое и тихое наслаждение.
— Берегите свою душу, Генечка, — часто говорила она мне, — не выдавайте ее на жертву первому горю; берегите свои силы — жизнь долга, доживать ее убитой и обессиленной тяжело.
Однажды я пришла к ним утром.
Она была, по обыкновению, как-то лениво-спокойна. Вдруг среди веселого разговора брови ее сдвинулись, на побледневшем лице выразились тоска и страдание. Мы с Надей посмотрели на нее с беспокойством и участием.
— Ради Бога, не тревожьтесь, — сказала она, — у меня по временам болят старые раны; это сейчас пройдет.
Она отошла, села в угол и горько зарыдала.
— Глупая нервность! — сказала она, наплакавшись, — это истерика; теперь я опять покойна, все прошло.
И вправду она была опять по-прежнему.
О, как мне иногда было жаль ее! как было жаль, что судьба втиснула в такую узкую, бесцветную среду эту сильную, энергическую душу. Разумно сознавая невозможность расширить эту среду, она сама сжимала, давила свою богатую природу, чтобы установиться в ней по возможности. Когда ее томление, ее жажда, ее тоска по лучшей жизни вспыхивали, она безжалостно усмиряла их силой воли. Она походила на больного, строго исполняющего предписания опытного врача, с желанием выздороветь. Врач этот был рассудок, болезнь — стремление души к наслаждениям высшим и благородным. Прекрасная болезнь, но все-таки болезнь, особенно при таких грустных обстоятельствах.
К сожалению, недолго довелось мне пользоваться обществом Низановых. Дмитрий Васильевич неожиданно получил значительное наследство и в конце апреля отправился со своими внучками в другую, довольно отдаленную губернию.
Хотя и грустно мне было с ними расстаться, но я порадовалась за них и пожелала им счастья.
IIIТатьяна Петровна переезжала на лето в деревню, и вскоре после отъезда Низановых засуетилась и Степанида Ивановна, укладывая банки, бутылки и всякую домашнюю утварь в корзины и кульки для отправки на подводах в деревню. Анна возилась с барыниным гардеробом, горничные — каждая со своим добром. Татьяна Петровна ни во что не вмешивалась; ее дело было только отдать приказание да наказать, чтоб было взято все, что нужно. Так как переезды совершались каждый год, то и знали, что нужно. Однако Анна, вероятно, затрудняясь переменой, представлявшеюся в моей особе, решилась спросить барыню, в какой сундук прикажет она уложить мои вещи.
— Ах, мать моя! будто ты не знаешь? ну уложи куда-нибудь. Пришла беспокоить меня об эдаком вздоре!
Анна скрылась. Через нескоько минут она явилась ко мне в мою комнату.
— Вы извольте, Евгения Александровна, переписать все ваше, чтобы после какого греха не вышло.
Удовлетворив ее требованиям, я сдала ей на руки мое имущество.
Наконец настал день отъезда.
С особенным удовольствием села я в высокую старую четырехместную карету, запряженную четверней, с форейтором, жирными, добрыми конями, о которых Татьяна Петровна имела самое нежное попечение и потому всегда ездила шагом. Проехав несколько мощеных и немощеных улиц, мы выбрались за заставу, и на меня пахнуло свежим воздухом полей.
Еще первый год в моей жизни я до первых чисел мая не видала озими, леса и далекого горизонта.
Березы, одетые молодым листом, разливали аромат и весело качали своими зелеными вершинами. Что-то знакомое, привольное, радостное обуяло мою душу; мне хотелось выскочить из экипажа, бежать по мягкому лугу, нарвать незабудок, купальницы, синих колокольчиков. Мне хотелось следить за весенними облаками не из узкого окна кареты, а разлегшись на душистой траве. Вон там, вдали, сосновая роща; вон бабочки кружатся над цветами; вот и жаворонок залился своею весеннею песнью…
— Боже мой! Боже мой! как все хорошо! — невольно сказала я вслух, высунувшись в окно.
— Что это так хорошо? — спросила Татьяна Петровна.
— А вот все это, — отвечала я, — поле, небо, лес.
— Ах ты деревенская барышня! — сказала Татьяна Петровна довольно снисходительно. — Смотри не ушибись на первом толчке; смотреть страшно, как ты сидишь, — вся высунулась в окно. Любуйся так своими полями, а то и неприлично так выглядывать: могут встретиться знакомые. Я уселась чинно и прямо.
— Вы любите деревню, Анфиса Павловна? — спросила я мою соседку.
— Что-с? — отозвалась она резко.
— Любите вы деревню? Вы спите что ли?
— И не думаю… мне все равно, где ни жить: в городе ли, в деревне.
— Ну, полно, Анфиса, город больше любишь; да, признаться, я и сама не могу жить зимой в деревне. Не хочешь ли, я тебя с Анфисой оставлю на зиму в деревне? — спросила она меня.
— Нет, соскучатся, — отвечала та, невольно испугавшись.
— Что ж, можно найти занятие — крыс ловить.
И Татьяна Петровна сама засмеялась своей острой шутке.
— Это молоденьким хорошо, а мы уж стары.
— Давно ли ты в старухи записалась?
— Уж я веду-то себя давно, как старуха.
— И прекрасно делаешь: ничего нет смешнее старых девушек, которые молодятся.
— Я, по-вашему, с семнадцати лет старая девушка. Татьяна Петровна была в веселом расположении духа; видно, и на нее благотворно действовал загородный воздух. Она, впрочем, с некоторого времени не казалась мне такою сухою и строгою, какою я видела ее прежде. У нее были только свои правила и свои коренные привычки смотреть на вещи. А так как в ней было некоторое фамильное сходство в чертах с покойною тетушкой, то мне подчас хотелось полюбить ее и приобрести ее расположение.
Так как усадьба Татьяны Петровны была только в тридцати верстах от города, то мы скоро приехали. Мы подъезжали дорогой, лежащею между полей, зеленеющих озимью; место было открытое и ровное; две довольно большие рощи зеленели в стороне за полями. Эти рощи, равно как и поля, принадлежали к усадьбе. Мы въехали на широкий двор с приличными строениями и подъехали к довольно большому каменному дому мрачной наружности.
Все это имение досталось Татьяне Петровне после ее мужа, с которым она жила недолго. Замуж она вышла уже немолодою. Впрочем, она была гораздо моложе моей тетушки, и ей на вид казалось лет сорок.
На крыльце встретил нас пожилой человек с полубарскою физиономией, в темно-буром сюртуке, с маленькими глазами и огромными рыжими бакенбардами; это был приказчик, которого я видала и в городе, куда он приезжал с отчетом и за приказаниями, но приказания эти были только одною формой: он сам очень ловко их подсказывал и таким образом избавлял помещицу от лишней заботы.
Татьяна Петровна, как все люди, эгоистические по натуре, не любила труда и заботливых наблюдений.
Покуда разбирались и хлопотали в доме, я успела уже обежать комнаты, вышла на балкон и сошла в маленький квадратный садик, окруженный стрижеными липовыми аллейками; осмотрела его небольшие, тоже квадратные, цветники и скамеечки, расставленные по всем четырем углам. Сад был обнесен невысоким, но плотным частоколом. Одною стороной выходил он на дорогу, другою примыкал к теплице. Мне показалось в нем тесно и скучно.
Я возвратилась в дом. Комнаты, хотя и были освещены ярким весенним солнцем, но пахли еще пустотой и зимнею сыростью. Приемные комнаты, с чинно уставленными креслами и диванами, обитыми полинялою шерстяною тканью и как будто привинченными к полу, показались мне холодны и пусты; шаги в них раздавались глухо и дико, как будто самые комнаты одичали, редко посещаемые живыми существами. Я бы не решилась сдвинуть в них ни одного кресла; мне казалось, что сейчас явится какой-нибудь грозный дух и накажет меня за беспорядок. Несколько потемневших картин висели по стенам; сюжеты их большею частью были из священной истории.
Татьяна Петровна поместилась в небольшой комнате с лежанкой в другой половине дома и расположилась пить чай.
— Ты была в саду, Генечка? — спросила она меня. — Вот у меня садик, хотя и небольшой, но в порядке, не то что у покойной сестрицы: там сад был совсем запущен. Ну при ее ли состоянии было поддерживать такой огромный сад! И дом-то весь заглушил, в окна лез.
— Я его очень любила, — сказала я.
— Ну да тебе в нем бегать было просторно.
— У нас было много воздушных жасминов, белой и лиловой сирени… всяких цветов.
— Хорошо, что ты напомнила мне о воздушных жасминах; надо достать кустик да посадить. А вот посмотри-ка там, в огороде, сколько ягод.
— Вы мне, ma tante,[16] позволите гулять подальше в поле? Я привыкла много гулять.
