Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 2. Две силы
Он кстати рассказал при этом утреннее столкновение свое в костеле с двумя приличными с виду панами.
— Эге, постойте, батенька!.. — перебил его, выслушав почти всю историю, Холодец. — Вы говорите, что с кокардой-то губернаторским чиновником назвался?
— Губернаторским, — подтвердил Константин Семенович.
— А какой-он с виду-то? Не эдакой ли рыженький, золотушненький, что как посмотришь, так невольно фридрих-гераус хочется сотворить? Одним словом: глисту с красным околышем напоминает? Эдакую, знаете, тоненькую глисту с кокардой?
Определение Холодца хотя было, так сказать, и метафорически-аллегорично, но до такой степени метко, яркообразно и характерно, что Хвалынцев сразу узнал, кого он подразумевает.
— Он! он!.. Как есть, он живой! — невольно воскликнул Константин Семенович.
— Э, да это значит, пан Пршиподхлебный. Знаю я его… Как не знать пана Стася Пршиподхлебнего… Только вы говорите, будто он назвал себя "по особым поручениям"?
— Да, губернаторским чиновником по особым поручениям, подтвердил Хвалынцев.
— Ну, это он врет! — заметил Холодец. — Он точно губернаторский чиновник, только не по особым, а просто для письмоводства, канцелярский первого разряда. Да впрочем, повышение в степенях — это у них общая слабость, постоянная болезнь, все равно, как швейцарский кретинизм или петербургские тифы да холеры. У них, например, ротмистр или майор непременно "пан пулковник", сельский учитель не иначе, как "пан профессор", гимназист — "пан студент", фельдшер — "пан доктор" и т. д… а что эта шляхта, например, дворяне, паны поссесионаты, сиречь помещики, так уж из этих, наверное, кто владел двумястами хлопских душ, того все величают "пан грабя", а не то и "ксионже найяснейши", — сейчас же придадут графский или княжеский титул; а сами эти импровизированные графы да князья нимало этим не оскорбляются; напротив, сами же на ложках своих, на салфетках (буде у кого есть, на фронтонах, на каретах, на конвертах и почтовых бумажках да на печатях своих сейчас "прши своим гэрбу" выставляют свой шифр и графскую или княжескую корону. Таков уже здесь воздух аристократический!.. А этого-то пана Пршиподхлебнего я знаю!.. Он у них то, что называется "коми ссарж опи нш публичней".
— Это что же такое? — изумился Хвалынцев, не понявший такого громкого титула.
— А это, видите, есть у них своя "организация революцыйна народова", — пояснил Холодец, — и это мы стороною знаем про себя доподлинно! Так вот видите ли, в этой организации существуют разные должности, и между прочим должность "комиссаржа опи нш публичней", обязанность которого состоит в том, чтобы быть ходячим телеграфом, ходячей газетой, олицетворенной сплетней политической и распространять как можно более всякие слухи, а наипаче всякую нелепую, но пикантную ложь.
— Да зачем же это? — недоумевая, пожал плечами Хвалынцев.
— Вот вопрос!.. Понятное дело зачем! — сказал доктор, — Затем, батюшка мой, чтобы в темных массах неослабно поддерживать "дух народовы", а проезжих разных, вроде как вы вот, да иностранцев вводить в сердобольный ужас и в негодование на "ржонд москевский". Ну, молва-то ведь бежит, растет, распространяется; а этого нам только и нужно. Тут ведь всякие средства хороши и пригодны!
— Но ведь этот… как его?.. Пши… Пши…
— Пршиподхлебный, — подсказал Холодец.
— Да, пан Пршиподхлебный! Он же ведь состоит на государственной службе, — возразил Хвалынцев.
— Состоит, — подтвердил доктор. — Что ж из этого? Тут, батюшка мой, это никак не помеха, а напротив, одно другому очень помогает
"Да ведь я-то! я-то сам чем же намереваюсь быть? разве не тем же? разве не тоже служить двум богам?" с колючим и горьким ударом в самое сердце вдруг подумал себе Хвалынцев — и ему вдруг стало совестно, стыдно и даже недостойно как-то сидеть и так откровенно, дружески говорить с этою прямою и честною душою, которая так смело, ясно и приветливо глядела на него из симпатичных, доверчивых глаз доктора.
"Нет! Нет!.. Я не буду таким!.. Я не пойду! не пойду за ними!" вдруг заговорил какой-то сильный, внутренний голос в душе Константина — и, приняв это, по-видимому, твердое решение, он вдруг почувствовал себя как-то честно, легко и спокойно.
— Вот тоже!.. Глядите сюда, налево, вот на этого достопочтенного субъекта, с такою административно-внушительною и джентльменски-аристократическою наружностью! — указав глазами, но нимало не понизив голоса, обратил Холодец внимание Хвалынцева на одного господина, сидевшего за отдельным столиком, в компании двух-трех родовитых панов, тоже весьма джентльменского свойства. — Заметьте, прислушайтесь, — говорил Холодец, — разговор там идет по-польски да по-французски… Бог его знает какой. Это для нас, конечно, совершенно постороннее дело и даже не интересно нисколько; но по-польски — вон что заметить надобно! И этот барин хотя и плохо, но старается говорить по-польски!
— А кто это такой? — тихо спросил Хвалынцев.
— Это?.. Это, батюшка мой, один из наших высоких губернских тузов, — пояснил доктор. — Это князь***, недавно приехавший из России. Настоящий, а не тутэйший князь, так сказать, прямой Рюрикович, и видите, как тутэйшие-то обрабатывают на свой лад наших российских князей и администраторов.
— Зачем же он обедает в скверном трактире? — удивился Хвалынцев.
— Что ж делать, коли лучшего нету. А князь общество любит, и эти паны наверное пригласили его распить с собою несколько бутылочек шампанского: русский князь любит-таки это! Случилось мне быть с ним как-то раз в одном доме, — продолжал Холодец, — ну и наслушался же я!.. Во-первых, презрение к нам грешным самой высокой, 96-й аристократической пробы; во-вторых, вероятно, в силу этого же презрения, его сиятельство по приезде своем тотчас же постарался дружески сойтись с тутэйшими родовитыми панами и стал, в крутой ущерб хлопу, тянуть во всем панскую руку; а в-третьих, беззастенчиво, при русских, и при таких русских, которые достаточно-таки знают и историю здешнего края, этот барин, не краснея, изволит проповедывать, что "помилуйте, мол, нас надо всех скорее выгнать отсюда! И странное, мол, дело, как это Россия не видит, что в этом крае нет ровнехонько ничего русского, что он составляет с собственно-Польшею как есть одно тело и один нераздельный дух!" — Ну, панам это и на руку: они ему рукоплещут, они его за это шампанским поят. А что? — примолвил он вдруг, — не распить ли уж и нам, кстати, бутылочку холодненького., ради доброй встречи?
Это было предложено так хорошо, так приятельски радушно, что Хвалынцев не почел возможным отказаться. Но не желая остаться в долгу, он и с своей стороны потребовал бутылку, по окончании первой, — и новые приятели, дружески калякая между собою, незаметно усидели две бутылки редереру, что впрочем нимало не подействовало на их головы. Холодец вообще был очень крепок, и мог свободно выпить, что называется, чертову пропасть, так что не только свалить с ног, но просто заставить его охмелеть, было дело далеко не легкое. В холостых, дружеских попойках ему, в конце концов, обыкновенно доставалась хлопотливая роль "сберегателя и развозителя пьяных тел". — Так он уже и знал это свое назначение.
VI. Дома у Холодца
— А знаете что, если вам теперь нечего делать, пойдемте ко мне чай пить, — предложил доктор, когда другая бутылка была кончена.
Хвалынцез с удовольствием согласился, и они отправились.
— А под вечер, как отдохнем, выйдем, пожалуй, прогуляться на Телятник, там тоже иногда любопытные штуки бывают, — сообщил он Константину.
Холодец жил на одной из самых тихих и вечно пустынных улиц, которые, обрамляясь с обеих сторон своих фруктовыми садами, тянутся параллельными линиями между Роскошью и Ржезницкой.[114] Он занимал в глубине закрытого двора отдельный деревянный флигелек, который двумя сторонами своими вдавался в небольшой сад, где весной и летом должно быть просто прелесть как хорошо! Два окошка из кабинета и одно из спальной выходили у Холодца прямо в зелень этого садика.
— Чаю, Ибрагимов! да живее, голубчик! — еще входя в сени, вскричал он своему денщику, из касимовских татар, и вдруг, откуда ни возьмись, с радостным визгом и лаем бросилось к нему тут же несколько собак, между которыми был и бернар, и волкодав, и понтер, и булька, и великолепная, грациозная борзая.
— Ну, вы, благодетели!.. Ладно!.. будет!.. довольно!.. — говорил им доктор, снимая пальто, тогда как собаки визжали и, махая хвостами, вились около него и нежно, ласково кидались ему на грудь. — Ну, ты, Кавур… Эка, подлец, чуть с ног не сбил! — крикнул он на громадного черного бернара, с необыкновенно умною и кротко добродетельною мордою. — Проходите, Хвалынцев, вот сюда, в эту дверь, а то эти скоты, пожалуй, с ног совсем сшибут вас. У меня ведь их целая псарня: шесть душ крепостных имею благоприобретенных.
