Инна Кинзбурская - Дорога на высоту
Н.Н. так и сказал: "водитель классный".
-- Успел?
-- Успел, -- кивнула головой А.
-- Но больше никто не встречал, -- добавил Н.Н.
-- А кто должен был встречать еще? -- я удивилась: может, у них есть в стране родственники?
-- Как -- "кто"? -- в свою очередь удивилась моей непонятливости А. -- Н-ка -отказник.
-- Ну, не премьер-министр, ну, не президент, -- вполне серьезно пояснил Н.Н. -- Но, как минимум, заведующий отделом Сохнута. Они просто не ожидали, что мы прилетим в этот день.
Мне стало как-то неловко, и я спросила шутливо:
-- И не было оркестра?
-- Не было. -- ответил он шутливо-сокрушенно.
Боже, как, должно быть, было ему обидно, как некомфортно оттого, что никто его не встречал, даже "как минимум". Он так долго и мужественно боролся за право уехать, а земля предков не праздновала день возвращения одного из лучших своих сыновей.
Чтобы утвердить себя в моих глазах, а может, чтобы реабилитировать тоже в моих глазах еврейское агентство Сохнут, Н.Н. сказал:
-- Потом они нашли нас. На следующий день.
-- Ну, не на следующий, дня через два, -- поправила А., мягко усмехаясь.
Она взглянула на часы и встала.
-- Все, ребята. До шаббата осталось совсем мало времени. Подъем. Подниматься не хочется, но ничего не поделаешь. Н.Н. надо идти в синагогу, а нам -- готовить шаббатний стол. А. достает шаббатнюю посуду.
-- Вот сюда фрукты, -- она ставит передо мной красивую вазу на длинной тонкой ножке.
На столе лежит гора персиков, яблок, винограда, абрикосов.
-- Все?!
-- Ну что ты, -- успокоила меня А. -- Распорядись по-хозяйски.
Я уже знаю, что в этот вечер мы будем не единственные гости у них, придут еще какие-то люди, в том числе бывший морской волк, товарищ брата Н.Н., он совсем недавно в стране, несколько дней тому у него скоропостижно умерла жена, и он в отчаянии, и надо ему помочь, поддержать его. Нельзя оставлять одного в шаббатний вечер.
Я стараюсь сделать все по-хозяйски, прикидываю, сколько каждый может одолеть персиков и будет ли до еды бывшему моряку. Со счетом у меня получается плохо, я ограничиваюсь тем, что просто наполняю вазу, стараясь, чтобы выглядело красиво. Эту вазу я сразу несу в салон -- пусть не мешает на кухне.
-- Подожди, -- говорит мне А., -- надо постелить скатерть.
Она идет со мной в салон достать скатерть.
Н.Н. с кем-то говорит по телефону. Он уже в белой рубашке -- А. только что подгладила ее, -- в светлых хороших брюках. Лицо бледное, борода седая, весь он выглядит празднично. Странно, разговор по телефону как-то не вяжется с торжественностью внешнего облика. Хотя... хотя говорит он о вещах святых, духовных, но тон деловой. И слова какие-то деловые.
-- Понимаешь, человек в тяжелом положении, -- говорит кому-то Н.Н. -- Я хочу, чтобы люди отнеслись с пониманием и чтобы все прошло гладко.
Он с полминуты молча слушает, что ему говорят, потом произносит: "хорошо" и вешает трубку. Заметив, что А. в комнате и прислушивается к разговору, докладывает:
-- Все в порядке, договорился. Ну, я пошел.
А. объяснила мне, о чем речь. Бывший моряк, что зван сегодня к ним на шаббатнюю трапезу, хочет заказать кадиш -- молитву по душе покойной жены. Н.Н. посоветовал ему это сделать, но тому сложно -- иврита не знает, знакомых нет, Н.Н. и взялся ему помочь. И вот -- договорился.
Оказывается, во всем мире не только светские, но и религиозные дела устраиваются кем-то, похоже, что Н.Н. устроил своему знакомому протекцию к самому господу Богу, и доволен, что может оказать ему такую услугу.
Я взглянула на мужа, он сидел в кресле в углу комнаты, читал, и, казалось, не обращал внимания на разговоры. Но я перехватила его мимолетный взгляд, кажется, он все слышал и подумал о том же, о чем я. Оказывать протекцию ко Всевышнему -- дело богоугодное. И приятное.
Говорят, слово -- не воробей, вылетит, не поймаешь. Мысль -- не слово, категория совсем другого порядка. Чем настойчивее ее гонишь от себя, тем упорнее она возвращается. Да еще не сама, одна-одинешенька, а тянет за собой еще вереницу мыслей и воспоминаний. Я вспомнила вдруг наш самый первый разговор по телефону.
А. рассказала, что работают они оба в Иерусалиме, в солидной фирме, конечно, приходится ездить, но ничего, им идут навстречу, как специалистам, работают они не каждый день, значит, и ездят не каждый день. Работа интересная, их устраивает, и они довольны. Спросила о муже.
-- Работает иногда, -- ответила я спокойно. -- Но работа только черная, как у олимов.
-- Да... -- потянула А. -- В таком возрасте трудно устроиться по специальности. Вот мы тоже -- сегодня работаем, а что будет завтра, не знаем. Пока работаем.
Я поняла, что мне надо ее успокоить, что мы не ропщем и не просим у них помощи, не для того разыскали. И я сказала:
-- Здесь, в Израиле, все так -- не знают, что будет завтра.
Когда А. дала мне скатерть и ушла, и мы с мужем остались одни в комнате, он протянул мне раскрытую книгу:
-- Смотри.
Я пробежала глазами полстраницы.
Беседуют два человека, и один говорит другому: "Как мог ты, человек такого неординарного ума, такого склада ума -- ироничного, острого, критичного, стать человеком религиозным?" Я смотрю на мужа, ничего не понимая. Он перелистывает несколько страниц и дает мне еще почитать. Я узнаю о больших заслугах одного из собеседников по созданию автоматизированных систем. Нелепая догадка мелькает у меня в голове, я еще не успела ее обдумать, как муж подтвердил:
-- Да. Книга построена в виде диалога. И тот, который ратует за Бога, тот, который умный -- это Н. Он и не скрывает этого.
Взгляд мой выхватывает еще один абзац, в котором говорится, что все с позволения сказать материалистические истины он усвоил, изучая философию в институте, а потом еще, готовясь к экзамену по программе кандидатского минимума.
Мне стало неловко, будто я подглядела что-то, что постороннему видеть не положено, к примеру, случайно вошла в комнату и застала кого-то чужого нагишом. Мне хочется захлопнуть дверь и не видеть неприкрытую суть.
-- Странно... -- тихо произнесла я. -- Как странно...
-- Почему странно? -- удивляется муж. -- С Н.Н. все ясно.
Тебе всегда все ясно, всегда все ясно. А мне вот нет. Если бы все было так ясно и просто, как легко было бы жить. Черное -- это черное, белое -белое. Добро и зло. А я вот увидела человека на миг неприкрытым, и мне его жаль. Человек лицедей, но под маской копошится червячок, он точит, он требует. Человек раним, ему больно. В этом мире каждый из нас мишень, даже если подобно той птице прячет голову в песок.
Но что это я? Н-ка -- прячет голову? Наоборот. Он, словно другая птица, выпрыгивает из гнезда и кричит: "Вот он -- я, вот он -- я". Господи, от этого мне его еще жальче, и на душе скверно.
Не думать! Не копаться! Все!
Я иду на кухню, где меня ждут тарелочки, вазочки, розеточки, мне нужно выложить в них салаты и прочую снедь. А. тоже здесь, можно не думать, можно болтать. Я задаю вопросы вперемежку -- куда что класть, как ставить, и о них, об их жизни. Она отвечает, как спрашиваю, тоже вперемежку, о чем спрашиваю, о том и говорит. Салат овощной делать не надо, едят плохо, нарезанные овощи пропадают, лучше положи целиком. Это решай сама, только чтоб было красиво. А это по ритуалу положено так, и показывает -- как. О жизни -- без всяких эмоций -- в перерывах между практическими делами.
-- Вы вместе с Н-кой повернули к религии?
-- Как всегда. Вместе.
-- Вместе думали?
Опять у нее на губах ироническая ухмылка -- над собой:
-- Увы, он обычно думает, а я поддумкиваю.
-- Но был толчок?
-- Толчка, как такового, наверное, не было. Были письма от ребят, начали изучать Тору. Мы ведь, в сущности, так мало об этом знали. Практически, не знали ничего.
-- Слушай, -- вдруг задаю я спонтанный вопрос, -- а не ты ли выдала первый импульс: "Стоит поверить в Бога"? А уж как поверить -- это забота Н-ки.
-- Ну что ты... -- мол, куда мне! -- Если бы я на такое была способна, я бы загордилась. -- Но какая-то тень промелькнула у нее на лице, а может, мне показалось, может, она просто устала.
Я иду в салон, отношу тарелочки и вазочки, устраиваю их на большом столе. Муж все еще молча читает, я не хочу его трогать, я боюсь еще что-нибудь подсмотреть и возвращаюсь на кухню -- к А.
-- Ты любишь шаббат? -- спрашиваю я в упор, глядя на ее усталое лицо. Она секунду-другую медлит, прежде чем ответить.
-- Соблюдать субботу мы стали еще там. Там это было радостно. Мы ждали субботу, готовились к ней с трепетом и наслаждением. Это было тайно, и оттого, наверное, был привкус сладости, чувство приобщения.
-- А здесь?
-- А здесь уже немного тягостно... иногда. Есть элемент обязательности, и от этого пропала трепетность.
А. взглянула на часы -- пора зажигать свечи.
Н.Н., прежде чем уйти в синагогу, сделал все, что было необходимо сделать к субботе, чтоб не испытывать дискомфорта от соблюдения субботних запретов. Он включил реле времени, чтоб все зажигалось и гасло вовремя, чтоб вертелся вентилятор и гудел кондиционер, когда завтра наступит жара, чтоб на ночь выключился свет в салоне, а пока мы будем трапезничать, пусть горит, в туалете лампочка слабая, и там свет Н-ка оставил на сутки, а выключатель заклеил: мы можем машинально -- не привыкли -- погасить свет, зажечь его будет уже нельзя до исхода субботы, а ходить в туалет в потемках не очень приятно. Все давно предусмотрено, все продумано, все в лучшем виде.
