Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
Но вырывающиеся на оперативный простор немецкие части снова встречали сопротивление.
Пленные в лагерях быстро деградировали. Но и тех, кому удавалось вырваться из окружения, попасть к своим, не всегда ожидала удача. Вместе с окруженцами выходили и вливались в войска подготовленные в тайных немецких школах шпионы и диверсанты. Большинство их забрасывалось любыми путями на московское направление. А чего стоят диверсанты, показал первый день войны, когда уничтоженная ими телефонная связь отняла возможность у штаба фронта руководить армиями. Поэтому особисты работали днями и ночами, допрашивая с пристрастием всех неорганизованных, безоружных красноармейцев, выползавших из кольца. Трибуналы свирепствовали. Простые парни и мужики расплачивались страшной ценой за бездарность своих генералов.
Однако кто-то должен был ответить. Чувство всеобщей вины слишком угнетало политическую и военную элиту. Она готова была признать любое имя, даже самое безвинное, лишь бы снять с себя тягостный комплекс ответственности перед гибнущей державой.
* * *Павлов сидел в палатке, завтракал, когда в штаб Западного фронта прибыл Еременко. Долгие годы их с Павловым связывали дружеские узы. Поэтому появление давнего приятеля Дмитрий Григорьевич встретил восторженно:
— Как? Какими судьбами? Вот молодец — прямо к столу!
Завтрак командующего ничем не отличался от мирных дней. Разве что на белоснежной скатерти поблескивал графинчик с холодной водкой. Но вышколенные адъютанты и остальная обслуга знали: командующий позволяет себе по утрам не больше одной рюмки — для взбадривания. Павлов старался поддерживать эту строгость в умах. Но тут, ради дружбы, готов был отступить от своего правила.
И обстановка соответствовала: низкая облачность исключала возможные налеты. Золотистые стволы сосен в лесу под Могилевом источали особый, терпкий, бодрящий дух. И ни одного тревожного сообщения за все утро.
Дмитрий Григорьевич подумал, что юношеская дружба одолевает любые катаклизмы и сохраняется в душе на всю жизнь. Однако Еременко не разделил восторга Дмитрия Григорьевича. Да и в юности вряд ли испытывал то, что приписывал ему романтически настроенный Павлов. Лицо Еременко, с резкими, словно вырубленными, чертами, сделалось каменно-неподвижным.
— Не могу! Дела! — отрывисто бросил он, высвобождая ладонь от крепкого пожатия.
Павлов отступил с недоумением: как, в его, командующего, присутствии говорить о каких-то отвлекающих делах? На Западном фронте, где он единоличный хозяин?!
Ни слова не говоря, Еременко достал из нагрудного кармана бумагу и протянул Павлову. И тот впервые сжался, словно пытаясь оттянуть страшный миг истины. Пока разворачивал бумагу, молился про себя. Но молитва не помогла. Четкие буковки означали подписанный наркомом приказ о назначении Еременко командующим Западным фронтом. Друг юности, приезду которого он обрадовался, принес самую страшную весть.
— А меня куда? — вымолвил Дмитрий Григорьевич тихим, жалким голосом, не стараясь приободриться и приосаниться.
Еременко пожал плечами, показывая всем своим видом, что его полномочия исчерпываются приказом. То, что он накануне ночью был на приеме у Сталина, гневные слова, сказанные в адрес Павлова, ночной перелет на истребителе из Москвы в штаб Западного фронта — все это врезалось в его память. Однако рассказывать об этом не стоило.
Лицо Павлова начало наливаться краской и медленно багроветь. В глазах Еременко он прочитал свою судьбу: его отстраняли от должности, а может, от жизни. Сердце пронзила боль, в глазах потемнело. Он едва расслышал голос Еременко и не сразу понял, какие карты он требует и куда намеревается идти. Обоим было неизвестно, что Еременко пробудет в должности командующего всего один день. Но день этот сыграет в судьбе Дмитрия Григорьевича Павлова роковую роль.
* * *Прошла страшная ночь, и настал новый день, без облаков и дождя. Над палатками штаба птицы распелись вовсю. Запоздалый соловей, перепутав середину лета с весной, наполнял зеленую бездну леса своей радостью.
Однако Павлов не замечал чистого утра, голубого неба и пения птиц. Чистое небо означало налеты, и теперь он был рад умереть под бомбежкой. Но такого неоценимого дара судьбы Павлов не дождался. Он стоял в стороне, не зная, куда себя деть, когда из штабной палатки вышел Ворошилов, загорелый, крепенький, как молодой боровичок. Выступивший следом Шапошников был изможден, сух, но выбрит с особой тщательностью.
— Смотри-ка, соловьи! — удивился Климент Ефремович.
Вид у него был бодрый, неунывающий. Он чуть было не запел, но во-время спохватился. С некоторых пор он с легкостью относился к превратностям судьбы. Он пережил свое после Финской кампании, когда боялся разделить участь Тухачевского и прочих. Никто не помог, все ждали его ареста. Буденного чуть не взяли. Но Семен удержался. Отбился, когда приехали брать. Удержался и Клим. Пусть как военный спец он даже Семену был не ровня. Но когда требовалось выжить, мозг его становился зорок и остер. В самое тяжкое время он вдруг десятым чувством угадал, что Сталину нужна его, Климова, былая слава. Потому как умножает и подпирает авторитет самого вождя. Одиночество без знаменитого окружения вождям тоже несподручно. "Ворошиловские стрелки" помогли. Миллионы юношей с такими значками ходили. Как же их под корень — и безболезненно?
Оценив причину своей неуязвимости, Климент Ефремович начал потихоньку успокаиваться и посматривать на себя со значительностью. Такой неуязвимости совсем не имел Шапошников, которому приходилось постоянно бороться за свое место в общем ряду. А ему, Климу, требовалось гораздо меньше. Пока Сталин был в Москве, он боялся одного Сталина. И без наркомовской должности чувствовал себя в большей безопасности. Жизнь стала проще. Прокукарекал, а там хоть не рассветай.
Вместе с Шапошниковым он пробыл в штабе фронта несколько дней и, естественно, ничего не смог изменить в ходе боев. Вся ответственность возлагалась на Павлова. И Климент Ефремович, избалованный даровым успехом, и Борис Михайлович, ценивший самую малую толику сталинского внимания, оба ощущали подспудно, как спасительно то, что не они оказались в роли командующих.
Оба чувствовали, какая невообразимая мощь давит и разрывает фронт. Шапошников понимал это лучше и помалкивал, когда Ворошилов начинал рассуждать о самоотверженности и геройстве. Ему было невыносимо думать о предстоящей мучительной акции. Но он убедил себя, что это надо воспринимать как стихийное бедствие — обвал, землетрясение, цунами, когда изменить, поправить уже ничего нельзя.
Павлов старался не смотреть на кремлевских посланцев, и все же какая-то сила разворачивала его к ним. Без сомнения, прилетевший накануне Еременко доставил новые секретные инструкции относительно бывших руководителей фронта. И Павлов, и Климовских, и многие другие с трепетом ждали решения своей судьбы. Хотя две вышедшие на поляну фигурки были лишь исполнителями, от них веяло властью. Нет, смертью!
И совсем некстати над головами раскатился долгой несмолкаемой трелью соловей.
Щурясь от света, Ворошилов упорно вглядывался в пронизанную лучами зелень.
— Смотри-ка! — Не скрывая удивления и озабоченности, Ворошилов обернулся к Шапошникову. — Шуму на весь лес, а самого не видать. Наверно, подружку отыскал или солнцу радуется. У них все просто.
— Это у нас все просто, — желчно заметил Шапошников. — А у них сложно.
— В каком смысле? — не понял Ворошилов.
— Сейчас прилетят и покажут, — неопределенно бросил Шапошников, взглянув на небо.
Ворошилов как-то странно, виновато поглядел на Бориса Михайловича и направился к Павлову.
— Успокойся, — негромко сказал он. — Не надо так переживать. — Чуть было не похлопал по плечу. Потом повернулся к Шапошникову. — Что ж, будем начинать?
Шапошников кивнул.
К Павлову приблизился оперативник штаба Хаджи Мансуров с доброй вестью: атаки немцев на бобруйском направлении отбиты. Под именем Ксанти Мансуров воевал с Павловым в Испании. Поэтому, подходя, улыбался не по-уставному. Но замер, увидев, что по знаку Ворошилова из леса вышли два работника НКВД.
Павлов тоже обратил внимание на хлопцев с васильковыми фуражками. В следующий миг понял: они направляются к нему. Он готовил себя к этому со вчерашнего дня. Позорное рыдание, истерические выкрики, тяжкое забытье были следствием этой разрушительной мысли. Он знал, что это будет. Теперь вопрос заключался в том — как? Учтут ли геройскую звездочку и звание? Он нарочно надел сегодня все ордена.
Вестники смерти подошли к нему — и не хлопцы, а крокодилы с немигающими глазами. Один сорвал петлицы, знаки отличия. Другой — награды, вместе со Звездой. Павлов стоял не шевелясь, и только васильковые фуражки плавали в окутавшей его жуткой тьме.
