Алексей Писемский - Люди сороковых годов
Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.
Александр Иванович обратился после того к священнику.
- Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?
- Слава богу-с, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.
- Это, изволите видеть, - обратился Коптин уже прямо к Павлу, - они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!
- Народ усердствует и желает того, - отвечал священник, потупляя свои глаза.
- И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? - спросил его Коптин.
- Исцеления были-с, - отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.
Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.
- У меня написана басня-с, - продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, - что одного лацароне{211} подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: "Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!.." Ну, как вы думаете - наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! - заключил Александр Иванович.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал - а сидит в деревне и пьет!" - думал он в настоящую минуту про себя.
- Что же я, господа, вас не угощаю!.. - воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.
Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.
- Дурно-с вы делаете! - произнес Александр Иванович. - У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю - я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но - красное солнышко, да и только!
- У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире - Кубок, кажется, называется, - подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
- Есть!.. Есть!.. - отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.
- В Москве, так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина{212}.
- И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, - говорил Александр Иванович явно грустным тоном, Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней - ему не позволяют играть.
- Нынче Гоголя больше играют! - произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза.
Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.
- Боже мой, боже мой! - воскликнул он, забегав по комнате. - Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это? - кричал Александр Иванович.
Павел очень этим сконфузился.
- В комедии-с, - продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где?
- У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.
- Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради! - снова закричал он. - Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?
- Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.
- Значит, он сумасшедший! - закричал Александр Иванович. - Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста{213} - вся Россия!
Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.
- Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына, - описание господина Гоголя о городничем, - прекрасно написано: все верно и справедливо!
- Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.
Михаил Поликарпович весь вспыхнул.
- Это вы, может быть, побирали, а я - нет-с! - возразил он с дрожащими щеками и губами.
Александр Иванович засмеялся.
- Знаю, мой милый ветеран, что - нет!.. - подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. - Потому-то и шучу с вами так смело.
Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.
- Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, - отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.
- Делал-с! - отвечал он самодовольно. - Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной - холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн{214} ни наряди их, а все сейчас видно, что - мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках - ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?
Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.
- А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? - спросил он уже более смелым голосом.
- Немножко-с! - отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. - Вы видали самого Каратыгина на сцене? - спросил он Павла.
- Сколько раз, когда он приезжал в Москву, - отвечал тот поспешно.
- Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, - сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.
Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.
- Что врет-то, экой враль безумный! - проговорил он.
Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.
- Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, - начал он, - во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.
- Как патриарха? - воскликнул Павел.
- Так-с, - отвечал с грустью священник.
- Спьяну все ведь это творил! - подхватил полковник.
- Конечно, что уж не в полном рассудке, - подтвердил священник. - А во всем прочем - предобрый! - продолжал он. - Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.
- Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? - спросил он Павла.
Тот поспешил сказать, что знает.
Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что - дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит - как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.
- Что, похоже? - спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.
- Похоже, только гораздо лучше, - произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.
- Я думаю - немножко получше! - подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, - потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я - барин, а он - балетмейстер.
- Вот это и я всегда говорю! - подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. - Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!
