Юлия Жадовская - В стороне от большого света
Уже около двух недель я жила у Татьяны Петровны. Великий пост был на исходе. Март дарил теми розовыми, ясными закатами, которые приятно действуют на душу.
Я села однажды к окну, чтоб полюбоваться, как горят под вечерними лучами главы церквей, окна и крыши домов, на которых блестел и искрился недавно выпавший уже весенний снег, — тот снег, о котором тетушка, бывало, говорила, что это "внучек за дедушкой идет".
Улицы почернели, стекла в окошках оттаяли; прохожие не кутались в воротники шуб; дамы гуляли в ваточных платьях и бурнусах. Я нечаянно взглянула на окна проти-воположного дома и увидела у одного из них две женские фигуры; они сидели рядом, очень близко друг к другу, и весело смеялись и говорили, глядя на проходящих. Лицо одной совсем прильнуло к стеклу, и мне нетрудно было разглядеть черные брови, живые черные глазки и полные розовые щечки. Прехорошенькое личико! Другая была в тени, но через несколько минут косвенные лучи упали на нее и помогли мне рассмотреть ее наружность. Это была русая, чрезвычайно грациозная головка, с пышными, отливающими золотом волосами, с чертами выразительными и приятными. В улыбке ее довольно больших, но правильно очерченных губ, было что-то необыкновенно привлекательное.
— Кто живет против нас? — спросила я Анфису Павловну, работавшую у другого окна.
— Низановы, две очень милые девицы; они живут у своего дедушки, почтенного, солидного человека.
— Знакомы они с тетушкой?
— Знакомы, они недавно были, да нас не было дома.
— У них нет ни отца, ни матери?
— Нет никого. Они всем обязаны дедушке: он их как дочерей содержит. Особенно старшую, Софью, он ужасно любит, жить без нее не может. Да вот он идет!
— Здравствуйте, Дмитрий Васильич! — закричала Анфиса Павловна, умильно отвечая на поклон пожилого мужчины, снявшего шляпу и открывшего седую голову, забывая, что он не мог ее слышать.
Хорошенько разглядеть его я не успела.
Лицо Анфисы Павловны несколько минут сохраняло умильное выражение после его поклона.
Вошла Татьяна Петровна, вставшая от послеобеденного сна.
— А что, Анфисочка, — сказала она, — послать бы к нашим старичкам (Нилу Иванычу и Антону Силычу), что они запали?
— Так что же, пошлите… А я сейчас с Дмитрием Васильичем раскланивалась.
— Тебе, мать моя, от него счастье, — он с тобой всегда любезен.
— А что ж, ведь он прекрасный человек.
— Поди-ка, пошли кого-нибудь к старичкам.
На другой день я подошла к окну в надежде увидеть Низановых. Брюнетка работала, блондинка читала; дедушка их ходил по комнате, часто останавливаясь у которого-нибудь окна и барабаня пальцами по стеклу. Вскоре он ушел со двора; девушки оставили занятия и опять стали говорить и смеяться.
— Как они счастливы! — подумала я.
Порой они смотрели на меня, наконец обе поклонились, я тоже поклонилась. Спустя несколько минут обе они, в шляпах и бурнусах, вышли из ворот и поворотили к нам.
У меня забилось сердце от приятного ожидания. Я вышла в залу и слышала, как звучный голос спросил: "Дома Татьяна Петровна?", — как слуга ответил, что "их дома нет (и в самом деле ее не было дома), а дома одна барышня".
— Ну, поди спроси барышню, может ли она принять нас?
Я велела просить.
— Мне захотелось поскорее познакомиться с вами, — сказала мне Софья, — вы скучаете и мечтаете; мы тоже скучаем порой; нам будет веселее вместе.
— А не мечтаете? — спросила я.
— Я? нет; вот она, Надя, мечтает, она еще молода, а я уж старуха.
— Вы старуха? — сказала я, глядя на ее молодое лицо.
— Вы по лицу не судите: наружность обманчива. Впрочем, бойтесь, я еще не такая старуха, чтоб не понимать порывов и увлечений молодого свежего сердца. Я старуха сама для себя, а не для других. Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна? У меня довольно книг, узоров, если угодно. Я поблагодарила.
— Вы редко выезжаете? — спросила я.
— Редко, не стоит хлопот.
— Как не стоит хлопот? нельзя же быть без общества.
— У меня есть несколько домов, где я запросто, где я не связана ни глупым чванством, ни смешною чопорностью, — вот и общество. Впрочем, и нашему большому свету я делаю несколько официальных визитов, этим и кончаются все мои отношения к нему. Я слишком ленива, чтобы изучать все его законы, чтоб терять время на все его сплетни и интриги. Интересы здешней аристократии мне чужды и странны.
— А притом же, — сказала Надя, — нужны большие средства; светский туалет требует много денег.
— О, моя милая! — сказала Софья, слегка покраснев, — если бы у меня были большие средства, я сумела бы употребить их на что-нибудь получше и полезнее, чем на то, чтоб блистать нарядами здесь.
— Ну, уж все же лучше быть в обществе, чем жить так, как мы живем, — настоящий монастырь.
Софья улыбнулась.
— Ах, если б мы были свободны! — сказала Надя.
— Вот спроси m-lle Eugeenie, свободна ли она?
— Так будто ей и весело?
— Было время, — сказала я, — и мне было весело…
— Бедное дитя! — сказала Софья со вздохом после нескольких минут молчания, — в ваши годы, и уже горевать о прошедшем! Что ж, — продолжала она, — надейтесь, жизнь долга, авось и пошлет она вам счастье и радость. Кто молод, тот надеется или любит.
— Вы говорите это таким тоном, как будто сами уж любить не можете.
— Я… кажется, Татьяна Петровна приехала…
И в самом деле она приехала.
Татьяна Петровна очень любезно встретила гостей, спросила Софью о дедушке, потолковала с ней о новом архиерее, у которого была в тот день после обедни, перекинулась несколькими городскими новостями и проводила их приглашением не забывать ее, старуху. Софья, в свою очередь, попросила Татьяну Петровну позволить нам видеться почаще, на что та изъявила свое согласие.
Через несколько дней Татьяна Петровна отпустила меня к Низановым.
В сенях я позвонила. Мне отворил мальчик в худом засаленном казакине. Он побежал в другую комнату и торопливо сказал кому-то: "Доложи барышням". Женский голос отвечал: "Сейчас!".
Послышались шаги вверх по лестнице…
Между тем в боковых дверях показалась суровая фигура в халате и в ту же минуту' скрылась со словом "извините".
Вскоре прибежала Надя.
— Sophie просит вас к ней, — сказала она, — не взыщите, что мы принимаем вас запросто, а не в гостиной. Дедушка еще не одет и ходит по тем комнатам.
Я взошла. Наверху было всего две маленькие комнатки. В одной стояли шкафы для платьев, столы и пяльцы, за которыми шила девочка, в другой комнате жили две сестры. Лучи мартовского солнца сквозили в белые кисейные занавески на окнах; по стенам стояли две кушетки и кресло, перед которым находился письменный стол. На окнах много зелени, в особенности плющ вился по всем направлениям, впадая зелеными гирляндами даже на раму зеркала в простенке.
— Как я рада вас видеть! — сказала Софья. — Снимите, душка, вашу шляпку и садитесь.
Софья была в самой простой темной шерстяной блузе с белым гладеньким батистовым воротничком. Костюм ее был почти небрежен, пелеринка съехала набок, но блестящая белизна ее белья и прекрасно обутая ножка, маленькая, почти детская, смягчали эту небрежность.
— Простите, — сказала она, — я вас встречаю такою неряхой. Я не могу носить корсета, у меня грудь болит. Я целое утро лежала, оттого и волосы не в порядке.
Она подошла к зеркалу и поправила прическу и пелеринку.
— Вот и пелеринка съехала набок, — продолжала она. — Милая Надя! приколи мне ее. Да мне хочется чаю. Прикажи поставить самовар.
— Разве вы не пили еще чаю? (Было 12 часов утра).
— Пили, но я всегда еще пью в это время. Вы не откажетесь?
— Не откажусь выпить чашку. Вы хвораете?
— Да, по утрам я чувствую себя дурно. Нервы…
— Что ж вы не лечитесь?
— Лечилась, да толку мало; надоело.
— Вам бы на воды ехать.
— К этому много препятствий. Проживу как-нибудь. Половина жизни, лучшая половина прожита, о другой не стоит хлопотать.
— В ваши годы! — сказала я в свою очередь.
— В мои годы! Я вам говорила, что я старуха. Мне двадцать семь лет.
— Не может быть!
И в самом деле, на вид ей казалось не более девятнадцати лет.
— У меня такое лицо. Это фамильная моложавость. Уж такая живучая натура.
Вскоре она развеселилась; мы болтали о чем попало, рассказывали смешные анекдоты. Вдруг послышались тяжелые шаги на лестнице. Лица девушек отуманились, как будто даже страх выразился на них. Они обе в один голос сказали: "Дедушка!", — но Софья сказала эти слова спокойно и холодно, а Надя — с видимою досадой.
Дедушка вошел.
Тут я могла разглядеть его лицо: оно было продолговатое, худощавое; крутой лоб, вместе с бровями надвинувшийся на глаза, напомнил Тарханова; нос прямой, короткий; губы тонкие, с резкими чертами на углах; борода вытянутая и загнутая. Светло-серые глаза глядели быстро, с какою-то суровою рассеянностью, не останавливаясь ни на чем. Смотря на него, думалось, что он сдерживает внутренний гнев, внутреннее недовольство окружающими и что вот-вот сейчас скажет что-нибудь неприятное. Чувствовалось, что ему все не нравится, все не по нем.
