Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
В помещение под вывеской "Магазин мод" входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, "гуськом" идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно - это была мастерская. В комнате сумрачно, от стен исходит запах клейстера и сырости. На черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком. Некоторые согнулись, опираясь локтями о колена, а один так наклонился вперед, что непонятно было: почему он не падает? Кажется, что многие обезглавлены. Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым зеленой клеенкой, - Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой голове и в синих очках. Перед нею - лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии - зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям. В ее фигуре есть нечто театральное, отталкивающее. Поглядывая в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво, в нос читает:
- "Говорящего в духе - не осуждайте, потому что не плоть проповедует, а дух, дух же осуждать - смертный грех. Всякий грех простится, а этот никогда".
Отделив от книги длинный листок, она приближает его к лампе и шевелит губами молча. В углу, недалеко от нее, сидит Марина, скрестив руки на груди, вскинув голову; яркое лицо ее очень выгодно подчеркнуто пепельно-серым фоном стены.
- Начни, сестра София, во имя отца и сына и святого духа, - говорит Лидия, свертывая бумагу трубкой.
Рядом с Мариной - Кормилицын, писатель по вопросам сектантства, человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, - лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.
Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными. Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что человек этот гордится своими знаниями, как гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям. К столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила:
- Пророка Исаии, глава двадцать четвертая! Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, "взыскующие града" пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, женщина, взмахнув головою в черном платке, торжественно и мстительно прочитала:
- "Се господь рассыплет вселенную и опустошит ю, открыет лицо ея и расточит живущие на ней".
У плиты, в углу, кто-то глухо зарычал. - "Тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля", - с большой силой и все более мстительно читала женщина.
- "Восплачет земля"...
Шум около печки возрастал; Марина, наклонясь к Лидии, что-то сказала ей, тогда Лидия, постукивая ключом по столу, строго крикнула:
- Тише!
Сквозь ряды стульев шел человек и громко, настойчиво говорил:
- Так я ж ничего ни розумию! Значала - разсыпле, после - лицо открое... И все это, простите! - известно; земля вже плаче от разрушения средств хозяйства...
Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы - слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.
- И никак невозможно понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править народом...
Неестественно согнувшийся человек выпрямился, встал и, протянув длинную руку, схватил черненького за плечо, - тот гневно вскричал:
- Чего вы хватаетесь!
- Здесь собрались люди...
- Да - я вижу, что люди...
- Побеседовать не о том, о чем говоришь ты, брат...
- Как же не о том?
Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, - она сидела все так же неподвижно.
"Идол", - подумал Самгин.
В переднем ряду встала женщина и веселым голосом крикнула:
- Это Лукин, писарь из полиции, - притворяется, усы-то налеплены...
- Выведите его, - истерически взвизгнула Лидия. Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни...
- Хорошо, брат Захарий, - сказала она. Захарий разогнулся, был он высокий, узкоплечий, немного сутулый, лицо неподвижное, очень бледное - в густой, черной бороде.
- Брат Василий, - позвала Лидия.
Из сумрака выскочил, побежал к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, - он тащил за руку женщину в клетчатой юбке, красной кофте, в пестром платке на плечах.
- Иди, иди, - не бойся! - говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. - Вот, братья-сестры, вот - новенькая! бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. - Мученица плоти, ох какая! Вот - она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова...
Доведя женщину до стола, он погрозил ей пальцем:
- Ты - честно, Таисья, все говори, как было, не стыдись, здесь люди богу служить хотят, перед богом - стыда нету!
Он отскочил в сторону, личико его тревожно и радостно дрожало, он размахивал руками, притопывал, точно собираясь плясать, полы его сюртука трепетали подобно крыльям гуся, и торопливо трещал сухой голосок:
- Тут, братья-сестры, обнаружится такое... И, не найдя определяющего слова, он крикнул:
- Ну, начинай, рассказывай, говори - Таисья... Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее - смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, - казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
- Отец мой лоцманом был на Волге! - крикнула она, и резкий крик этот, должно быть, смутил ее, - она закрыла глаза и стала говорить быстро, невнятно.
- Ничего не слышно, - строго сказала остроносая сестра Софья, а суетливый брат Василий горестно вскричал:
- Эх, Таисья, портишь дело! Портишь! Кормилицын встал и осторожно поставил стул впереди Таисьи, - она охватила обеими руками спинку стула и кивком головы перекинула косу за плечо... - На двенадцатом году отдала меня мачеха в монастырь, рукоделию учиться и грамоте, - сказала она медленно и громко. - После той, пьяной жизни хорошо показалось мне в монастыре-то, там я и жила пять лет.
Смуглое лицо ее стало неподвижно, шевелились только детски пухлые губы красивого рта. Говорила она сердито, ломким голосом, с неожиданными выкриками, Пальцы ее судорожно скользили по дуге спинки стула, тело выпрямлялось, точно она росла.
- Жених был неказистый, рыжеватый, наянливый такой... Пакостник! вдруг вскрикнула она.
- Во-от, вот оно! - с явным восхищением и сладостно воскликнул брат Василий.
Все другие сидели смирно, безмолвно, - Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что писатель шепчет что-то ей, а она сидит все так же величественно.
"Совершенный идол", - снова подумал он, досадуя, что не может обнаружить отношения Марины ко всему, что происходит здесь.
- Вскоре после венца он и начал уговаривать меня:
"Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет", - рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь. - А они - оба приставали - и хозяин и зять его. Ну, что же? - крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью. - С хозяином я валялась по мужеву приказу, а с зятем его - в отместку мужу...
