Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
Но Безбедов не нуждался в сочувствии и поощрении, почти каждый вечер он охотно, неутомимо рассказывал о городе, о себе. Самгин слушал и ждал, когда он начнет говорить о Марине. Нередко Самгин находил его рассказы чрезмерно, неряшливо откровенными, и его очень удивляло, что, хотя Безбедов не щадил себя, все же в словах его нельзя было уловить ни одной ноты сожаления о неудавшейся жизни. Рассказывая, он не исповедовался, а говорил о себе, как о соседе, который несколько надоел ему, но, при всех его недостатках, - человек не плохой. Как-то, в грустный, ветреный и дождливый вечер, Безбедов заговорил о своей жене.
- Из-за голубей потерял, - говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо - меньше. - Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее - эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет...
"Общественные инстинкты" он проговорил гнусаво, в нос и сморщив лицо, затем, опустив руки на затылок, спросил с негодованием:
- Какого чорта буду я заботиться о том, чтоб дураки жили умнее или как-то там лучше? А умники и без меня проживут. Вы, конечно, другого взгляда, а по-моему - дуракам и так хорошо. На этом я с ней и не поладил. Тут же и голуби. Еще с курицами она, может быть, помирилась бы, но голуби! Это уже для нее обидно. Вообще она чувствовала себя обманутой. Ей, кажется, не я понравился, а имя мое - Валентин; она, должно быть, вообразила, что за именем скрывается нечто необыкновенное. Гимназистка, романов начиталась, стихов, - книгоедство и... все такое!
Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя жена ушла от него осенью истекшего года.
- Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым - курами, коровами, собаками, что ли! - сказал Безбедов, затем продолжал напористо: - Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне - и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай - все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, - верно?
Самгин согласно кивнул головой и стал слушать сиплые слова внимательнее, чувствуя в рассказе Безбедова новые ноты.
- Вас увлекает адвокатура, другого - картежная игра, меня - голуби! Вероятно, я на крыше и умру, задохнусь от наслаждения и - шлеп с крыши на землю, - сказал Безбедов и засмеялся влажным, неприятно кипящим смехом. - В детстве у меня задатки были, - продолжал он, вытряхивая пепел из трубки в чайный стакан, хотя на столе стояла пепельница. - Правильно говоря никаких задатков у меня не было, а это мать и крестный внушили: "Валентин, у тебя есть задатки!" Конечно, это обязывало меня показывать какие-нибудь фокусы. Ждут чего-то необыкновенного, ну и сочинишь, соврешь что-нибудь, что же делать? Надобно оправдать доверие.
Он подмигнул Самгину и заставил его подумать:
"Я никогда не сочинял".
- Привычка врать и теперь есть у меня, выдумаю что-нибудь мало вероятное и, по секрету, расскажу; стоит только одному рассказать, а уж дальше вранье само пойдет! Чем невероятнее, тем легче верят.
Он усмехнулся и, крепко закрыв глаза, помолчал, подумал, вздохнул.
- Хотя невероятное становится обычным в наши дни. Привираю я не для того, чтоб забавлять себя или людей, а - так, чорт знает для чего! Скучно на земле, когда самое лучшее переживаешь на крыше. В гимназии я тоже считался мальчишкой с задатками, - крестный раскрасил меня. Чтоб оправдать ожидания - хулиганил. Из пятого класса - выгнали. Стал щеголять в невероятных костюмах, какие-то дурацкие шляпы носил. Барышням - нравилось. Вообразил, что отлично могу играть на биллиарде, - играл часов по пяти, разумеется - бездарно. Вообще я - человек совершенно бездарный.
Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.
"Весьма похоже, что он только играет роль простака, а я - ошибся".
Сознание ошибки возникло сейчас же после того, как Безбедов сказал о задатках и фокусах. Вообще в словах Безбедова незаметно появилось что-то неприятное. Особенно смущало Самгина то, что он подумал о себе:
"Я - не сочинял".
Мысль о возможности какого-либо сходства с этим человеком была оскорбительна. Самгин подозрительно посмотрел сквозь стекла очков на плоское, одутловатое лицо с фарфоровыми белками и голубыми бусинками зрачков, на вялую, тяжелую нижнюю губу и белесые волосики на верхней - под широким носом. Глупейшее лицо.
Неистово дымя, Безбедов спросил:
- А что - у вас нет аппетита к барышням? Тут, недалеко, две сестренки живут, очень милосердные и веселые, - не хотите ли?
Самгин сухо отказался, но подумал, что следовало бы взглянуть, каков этот толстяк среди женщин. Затем, прихлебывая кисленькое красное вино, он сказал:
- Разумеется, я не верю вам, когда вы утверждаете, что - у вас нет никаких талантов...
- Святая истина! - вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. - Я - человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! - Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
Самгин настойчиво продолжал:
- Но очень странно слышать, что вы говорите это как будто с удовольствием...
- Да - конечно же, с удовольствием! - вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. - Как бы это сказать вам? Ах, чорт...
Вытаращив глаза, дотирая ладонью шершавый лоб, он несколько секунд смотрел в лицо Самгина, и Самгин видел, как его толстые губы, потные щеки расплываются, тают в торжествующей улыбке.
- Я - глухонемой! - сказал он трезво и громко. - Глухонемого проповедовать не заставишь! Понимаете?
- Вы сознаетесь в симуляции, - сердито заметил Самгин.
- Почему - симуляция? Нет, это - мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще - суматоха, а я - ничего этого - не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, - тоже не стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! - И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.
"Скотина", - мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но было совершенно ясно, что возражения бесполезны, любое из них Безбедов оттолкнет: "Не хочу", - скажет он.
Возможно, что он обладает силой не хотеть. Но все же Самгин проворчал:
- Анархизм. Это - старо.
- Как мир, - согласился Безбедов, усмехаясь. - Как цивилизация, добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. - Ведь цивилизация и родит анархистов. Вожди цивилизации - или как их там? - смотрят на людей, как на стадо баранов, а я - баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.
Послушав минуты две давно знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес слова, которые не хотел бы говорить вслух:
- Самое сильное, что вы можете сказать и сказали, это - не хочу!
- Конечно, - согласился Безбедов, потирая красные, толстые ладони. Тысячи - думают, один - говорит, - добавил он, оскалив зубы, и снова пробормотал что-то о барышнях. Самгин послушал его еще минуту и ушел, чувствуя себя отравленным.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого "Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога", закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
"Противная бестия..."
Потом, закуривая, вышел в соседнюю, неосвещенную комнату и, расхаживая в сумраке мимо двух мутносерых окон, стал обдумывать. Несомненно, что в речах Безбедова есть нечто от Марины. Она - тоже вне "суматохи" даже и тогда, когда физически находится среди людей, охваченных вихрем этой "суматохи". Самгин воспроизвел в памяти картину собрания кружка людей, "взыскующих града", - его пригласила на собрание этого кружка Лидия Варавка.
В помещение под вывеской "Магазин мод" входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, "гуськом" идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно - это была мастерская. В комнате сумрачно, от стен исходит запах клейстера и сырости. На черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком. Некоторые согнулись, опираясь локтями о колена, а один так наклонился вперед, что непонятно было: почему он не падает? Кажется, что многие обезглавлены. Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым зеленой клеенкой, - Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой голове и в синих очках. Перед нею - лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии - зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям. В ее фигуре есть нечто театральное, отталкивающее. Поглядывая в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво, в нос читает:
