Сергей Клычков - Чертухинский балакирь
Да в нашем деревенском обиходе и всегда так бывает: подчас весь век собачатся друг с дружкой, а как кто задерет коряжки, так к нему не находятся люди. Иной за всю жизнь при жизни твоей доброго слова не вымолвил, а тут уж беспременно придет, потому мертвые сраму не имут, а навредить подчас могут больше живого… Зато еще издали каждый шапку снимет и возле крыльца слезу смахнет: хороший, дескать, был человек!
По тому же самому кто только не перебывал у Маши, да и было всем за большое диво: в первую ночь!
Должно, что с дури Дунька Дурнуха желваки наплакала на глаза, и Ульяна от нее не отставала, за их плачем долго Маше ничего не было слышно, так словно лес под боком шумит, говор идет со всех сторон. Только от всего этого плача и причитаний было ей хорошо. После ее одинокой и незаметной людям жизни странно было видеть такое многолюдье в избе и такое внимание, с которым все смотрят на нее, подперши подбородок руками и широко раскрывши глаза.
- Ангелка ты наша, невестушка Маша! - то и дело всхлипывала Мавра, подходя к ней и вплотную приникая к глазам заплаканными глазами.
"Чего они все плачут?" - не может догадаться Маша.
Только когда, как вечером говорил уходя, пришел Спиридон и над ней, будто ничему не удивившись, наклонился, Маша, как и при жизни не раз, Спиридоновых глаз испугалась. Спиридон немного шатался, ни с кем не поздоровкался, слова никому не сказал и ни о чем не спросил, словно все сам раньше знал и предвидел, только поцеловал крепко Машин лоб и отошел к сторонке, будто вовсе тут не его дело.
Зато Петр Кирилыч так и не отрывался от Машиной подушки, все время с нее и головы не подымал, плакал он или нет, никому не было видно, только от близости его Маше по-прежнему было хорошо… Как-то Ульяна припала поближе к Петру Кирилычу, и Маша ясно различила слова:
- Полно тебе, Петр мой Кирилыч, горе такое, как ребячья слеза: смахни, и снова глаза чистые!
Маше даже понравилось это! А в самом-то деле, чего же теперь горевать Петру Кирилычу! Но тот словно замер.
*****
Так все с утра по избе и крутились дело не дело. Мавра часто выбегала в сени, а оттуда, пугливо озираясь на избяную дверь, в чулашек, рылась там подолгу в Машиных сундуках, и на нее сиротливо смотрела брачная постель с непомятой простыней; по каемке простынной по-прежнему бежали, как живые, в одну сторону куры с желтыми цыплятами, а впереди их расстановисто шагал к Маше в передний угол большой разноцветный петух с надутым зобом, словно вот собирался громко запеть и все это Машино наважденье вспугнуть и рассеять. Кой-что потихоньку совала из сундука неизвестно зачем под застреху, а ребятишки Маврины рядком все глядели на Машу с полатей, держа у ртов кулачки.
Инда даже все это прискучило Маше. От усталости да какой-то непонятной истомы у нее понемногу стало перед глазами кружиться. Люди все встали кверху ногами, и сама изба, как старая ветла, вросла крышей в землю и подполицей в небо глядит, по которому идут не торопясь серые густые облака, словно пастух перегоняет сельское стадо с места на место.
Всколыхнулось же и уставилось все по местам только к самому вечеру, когда пришел поп Миколай, должно уж, почитай, на третьи сутки, и у Маши в головах и ногах затеплились тонкие свечи. Хорошо Маша разглядела отца Миколая. Золотым парусом на нем, маленьком, вздулась будничная риза, похуже много той, что у Спиридона, рядом с ним дьячок Порфирий Прокофьич частит, словно набрал за обе щеки и никак беззубым ртом не прожует трудные молитвы, отчего глаза у него закрыты, как у кота, и усы немного стопырились вниз.
У отца ж Миколая, как две щелки, глаза только и видно, и в щелках этих сидят два таракана и водят на Машу усами.
"Русаки, - подумала Маша, - а русаки снятся к несчастью, говорила Феклуша".
Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком Прокофьичем, как над самой ее головой взвилось со свистом кадило, на грудь ей из кадила упал уголек, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком еще громче запели, и Маша поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им перекинуты для легкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах, должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далекое заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий Прокофьич.
*****
Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда - за угол, прямехонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею -словно нарыл за ночь барсук - желтеет свежим песком на травке могила.
Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой долбенке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой шевельнула, словно хотела тоже проститься, - мало кто это явственно видел, потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах еще со свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в закрытой избе.
Ничего такого невдомек было и Петру Кирилычу, потому что все время в землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.
Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к черному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба, уселась промеж девичьих грудей, уставившись на нее своими неморгливыми, неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало еще холоднее и еще темнее в глазах.
ЯВЛЕННАЯ ЕВА
По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мертвый узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шел по тонкой кладинке, а тут… на последнем шагу, и спотыкнулся…
Спотыкнулся же он все о тот же чертов торчок. Ульяна довела его до дела… Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша порода.
Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или после ее похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжег и то ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и впрямь ушел вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда - было в ту пору мало известно.
Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после нее не осталось.
Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром добежишь, угольков не останется… Да и пожар-то случился в самый что ни на есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плеса развели большой костер, подзывая к берегу рыбу.
Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал, а когда кто-то поехал на плес с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские девки.
И посейчас еще в том месте на берегу, где стоял мельничий дом, если в земле хорошенько порыться, так можно по удаче найти богородичный венчик или иконный оклад с пустыми глазками, в которых сияли когда-то в лампадном свету в тайной молельне Спиридона мелкие разноцветные камни, как песчаный дубенский берег в лунную ночь, - солнышко там светит как-то иначе, может, оттого, что место как пригожая девушка…
Заросло оно всплошную кустами, словно что хоронят и прикрывают они от людского глаза зеленой полой, пожалуй, стало еще глуше, чем прежде. Такая пустыня, и в пустыне этой вечерние лучи, отражаясь в росе, по кустам висят, как дорогие оклады.
А вот еще совсем в недавнее время брали в том месте неподалеку глину на пробу - хотели большаки там ставить кирпишный завод, - так инженер из Чагодуя приехал, но только под ноги плюнул, потому что всего на аршин от подошвы пошла неудобная земля, белозобина, в которой только мертвым разве хорошо лежать - такая сухая, а так она ни к чему, а Сенька, главная у нас головешка, когда сам было копнул поглубже на штык, да не пошел заступ, о что-то упершись, так матюкнулся, что, кажется, родная мать его, косоглазая, царство ей небесное, Домна, высунулась с погоста и покачала на сынка головой… Одним словом, большаки в том самом месте вместо глины нашли после Спиридона большое кадило!
