Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
От неожиданности он запнулся.
"Кажется, третий лишний..."
"Это в койке, не на международной линии. Следи за языком, когда с Европой говоришь".
Arrete, ignore cette salope, не обращай внимания на суку, едва не закричала Инеc, чтобы спасти трудно доставшийся, втайне заказанный разговор. Но оглянувшись, она увидела, что все вернулись, и промолчала, слыша, как с готовностью, почти что с радостью - и это после пяти лет брака, высшей школы конспирации! - Александр рванулся к предложенному небытию: "Для вас Европа, для меня жена: куда хочу, туда целую. Шери, алло? Амур, амор? Европа, слышишь?"
Несмотря на сотрясения, трубка не оживала. Их разъединили. Возможно, навсегда.
На плечо легла рука отца.
- Опять проблемы?
Снизу смотрела Анастасия.
- Это был папа? Он приедет?
Русский ее язык звучал, как вызов. Инеc взглянула на свою мать, которая отвела глаза:
- Мы пригласить его не можем.
Родители не знали, что это уже сделал младший брат Тео, отпавший от семейных ценностей настолько, что здесь его считали французом. Чувствуя себя прожженно подлой, Инеc не удержалась:
- Почему?
- А если он захочет остаться?
Эстар, французская подруга Тео по Сорбонне, заметила, что ее отец давно помог своим родственникам выбраться из Польши. Отец Эстер руководил крупнейшим профсоюзом Франции, поэтому с ней считались, несмотря на юный возраст. Это другой случай, Эстер, бросив взгляд на отца, ответила мать. Русские писатели здесь сразу начинают работать на американский империализм. Смотри, какой урон наносит Солженицын.
- Александр не Солженицын, - перебила Инеc. - Он художник, поэт...
- Я читал его книгу, - закричал отец. - Он враг! Не удивлюсь, если его посадят!
С открытым ртом Анастасия смотрела то на нее, то на своего papi*. Мать сделала жест, напоминая ему о сердце, но он отмахнулся, гневный, как лев. Задребезжали стекла от проезжаю-щего внизу трейлера. Вокруг были Рамон с беременной Оксаной, Палома с Жилем, но ответил ей взглядом только Тео, который выгнул бровь на этот рецидив сталинизма.
Отец шагнул к ней.
- Забудь! - И стиснул плечи. - Собирайтесь с девочкой, и едем с нами. И больше никаких проблем.
- Висенте, - сказала мать.
- Я хочу, чтобы она ответила!
- Товарищи на улице...
- Падре, есть риск опоздать, - подал голос и Рамон.
Отец отпустил ее - черную, заблудшую, гибнущую овцу...
- Есть еще время. Думай.
* Дедулю (фр.)
* * *
В Москве из Центрального телеграфа Александр переместился в Центральный Дом литераторов.
Между кафе, где можно было писать на стенах эпиграммы, и Дубовым залом - нечто вроде бара. Он сел к стойке, заказал. Несмотря на безразличный вид немолодой, но крепкой барменши, все считали ее стукачкой, и доверительные разговоры за этой стойкой не велись. Налив в стакан сто грамм водки, она сняла с полки яркую банку греческого сока.
- Апельсинового нет?
- Только грейпфрут.
- Что ж...
Барменша стала наносить по жести удары шилом с намозоленной рукоятью. Подсел литератор, глянул: "Цивилизация, да? Это как в конце той книги". "Имеется в виду "Процесс"?" - "Нет, "Москву-Петушки". Неужели не читали? Лучшее в Самиздате". Заказав то же самое, литератор поднял стакан:
- Ну... За успех предприятия.
- Какого?
- Ладно вам. Все знают, что вы оформляетесь к жене во Францию. Надолго убываете?
- Два месяца попросил.
- Это как раз в Безбожном переулке писательский дом начнут заселять. Так что вернетесь прямо к новоселью. Что, не в курсе? Трехкомнатную получаете. Ваша фамилия в начале списка, - и хрустнул шеей кверху, имея в виду второй этаж, где располагалось руководство Московской писательской организации.
- Я на расширение не подавал.
- Вот видите? Другие подают всю жизнь. Надежды, значит, возлагаются на вас.
- Какие могут быть надежды...
- Вам лучше знать.
Глядя в стакан, Александр кивнул. - Не печататься ни здесь, ни на Западе, но писать в свой стол как можно больше, лучше и острее. В терпеливом ожидании Годо.
- Годо не Годо, а нетерпение к добру не приводит. - И бросив взгляд на барменшу, литератор понизил голос, назвав имя последнего по времени невозвращенца, критика... - Еще не знаете?
- О чем?
- Достали его.
- То есть?
- В лепешку смяли. - С изометрическим усилием вздувая бицепсы, он сжал ладони. - Меж двух грузовиков. Те его пытались вывезти из Югославии, но наши пресекли.
- Я думал, он давно в Америке.
- Нет, - и повторил малолитературный жест. - В лепешку. Вместе с женой. Так что давай-ка: за помин души...
* * *
Сопротивляясь коварному обаянию оратора от компартии, она напоминала себе, что галстук ему, как обычно, завязала мать. Превращенный акустикой дворца в гиганта, творящего Историю, отец говорил в микрофон таким низким, хриплым, грудным, таким испанским голосом, что при всех своих мирах и языках, она тоскливо переживала глубинную свою непринадлежность ничему. Безродная космополитка. Но благодаря кому?
- Победа демократии в Испании, - гремел он, - это и наша победа. Считая гражданскую войну, за эту победу мы боролись ровно четыре десятилетия. В Мадриде и Мехико, а Барселоне и Москве, в Лондоне, Гамбурге, Цюрихе и здесь, в Париже, внутри и снаружи, в изгнании и стране мы неизменно ощущали себя частью большого мира, идущего к свободе. Партией в изначальном смысле слова... Частицей целого!
Он поднял кулак.
- Да здравствует коммунизм!
Это был не Кремлевский Дворец съездов, где "долгие и продолжительные" автоматически переходят в овации, это был Париж, причем не Левый берег, а реакционный Правый - но зал взорвался. В полном экстазе отбивая себе ладони, ряды поднимались за рядами. Под недоуменно-угрожающими взглядами соседей оторвались от кресел Тео, Палома, Рамон. Поставив на сдвоенные подлокотники Анастасию, встала и она - старшая и, как ей до сих пор казалось, любимая из четырех детей товарища Висенте, свинопаса, флейтиста в муниципальном оркестре, команданте Народной армии, последнего защитника Мадрида, отличника Высшей школы Коминтерна, Сталиным лично выбранного и отправленного вместе с Пасионарией возрождать в подполье партию, самого рискового члена парижской группы, "исторического лидера" - отец стоял на сцене с поднятым кулаком и вылезшим на лацкан воротником рубашки. Рамон перекричал свои хлопки:
- Знала бы ты, как было в Швейцарии!
О Швейцарии не давали забыть новые часы на металлических браслетах, которые бились о запястья Тео и плотно обжимали руку Рамона. Она не знала, как было в Швейцарии, но, судя по дыханию, Рамон еще не избавился от гастрита, который вместе со своей Оксаной вывез из Москвы.
- Они с Долорес собирали стадионы! Как звезды рока!
Не создай себе кумира, сказала бы Инеc, но в случае Рамона поезд ушел, что он и подтвердил, когда толпа заклинила их между рядами:
- Оксана упирается, но я тоже намерен завязывать с Парижем. Пора делать выбор, падре прав...
Она только усмехнулась, вспомнив, как учила его читать по-испански - в Варшаве, по переводной советской книжке "Первоклассница".
С большой, тяжелой, слишком белой дочерью на руках Инеc проталкивалась к выходу в фарватере отца, к которому рвались с его последней книжкой за автографом или просто пожать руку, что в испанском варианте сочетается, к несчастью для сердечника, с ударами по спине. Где же мать? Издалека махнула рукой Палома, уводимая французским мужем на бракоразводный процесс. Братья, вынужденно превратившись в телохранителей, сдерживали напор "камарадос", местных испанофилов, а также журналистов, которых оказалось столько, что на ступенях отцу пришлось остановиться для импровизированной пресс-конференции, по ходу которой нельзя было не отметить физической подготовки советских корреспондентов: отец улыбался им, каменноли-цым, которых только за внешний вид можно сразу объявлять персонами нон грата с немедленным выдворением за пределы.
Мать нашлась среди японцев. Обняв себя под накинутой кофтой, мать любовалась с эспланады открыточным видом на фонтаны и Эйфелеву башню за блистающей на солнце Сеной. Она косо глянула на красно-желто-красный, монархический флажок, который засунули в нагрудный карман "моно"* Анастасии не разбирающиеся в испанских тонкостях французы-энтузиасты. Мать признавала только флаг Республики, которой не стало в 39-м.
- Представляешь? - Нервный смешок. - Я с восемнадцати лет в Париже, а в Мадриде не была.
- Даже во время войны?
- Нет. Мы сражались в Каталонии.
Отца и камарадас из Исполкома Гомес повез на партийной машине, за ними мать, Оксана и Рамон на "ситроене", потом, на студенческой "симке" Эстер и они с Тео - заговорщики. Кавалькада устремилась к набережным. Миллионы сюжетов пронизывали город, но ей, Инеc, в Париже был задан этот проклятый испано-русский, из которого не вырваться, разве что открыть дверцу и вывалиться на полном ходу.
- Воn**, - заговорил Тео, - за Пиренеями дела у нас в порядке. А на Восточном фронте? - В ответ на молчание он сменил тон. - Насчет посадить, конечно, ерунда. Но если его не выпустят?
