Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
Барон, которому адресовалась записка, прочел ее и вышел бледный-бледный, но где она, эта записка, и что в ней было?!
Именно в те годы, когда Фатали, полный иллюзий (Ах, каким ты темным был, Фатали!), поступил на службу в царскую канцелярию, в имперской ночи (это сказал Александр) раздался выстрел.
- Читай, что писал Чаадаев: "Я не научился любить родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами".
- Александр, не его ли хоронили, когда мы пролетали над Москвой?
- Нет, он пережил своего палача, случается и такое! Не глазами барона или статс-секретарей императоре, называющих людей декабря буйными безумцами, не фразами гоф-фурьерского журнала будут судить потомки о бесстрашных борцах. Всеобщее отвращение к позорному прошлому, всеобщее негодование к разлагающейся деспотии, - иначе мы дадим миру небывалый пример самовластия, рабства и насилия, вооруженного всем, что выработала история, и поддерживаемого всем, что открыла наука: нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с конгревовыми ракетами. Мы освободили мир - и от какой чумы! каких полчищ, а сами остались рабами, подвластные какой-то кордегардии в Грановитой палате, какой-то многоэтажной канцелярии с батыевым кнутом в руках! Внизу, вверху, все неволя, рабство, грубая наглая сила, бесправое, ни суда, ни вольного голоса. Люди декабря ушли, и резко понизилась в обществе температура мужества, честности и образованности, оно сделалось пошлее и циничнее, стало терять возникающее чувство достоинства.
Надежды, надежды!.. неужто в длинном и мрачном туннеле начинает мерещиться свет?! или снова иллюзии?! но ведь была же телеграфная депеша о смерти императора! да, да, цезаристское безумие! яд! свершилось горестное событие, Россия лишилась великого государя, а Европа и мир - великого человека!
И амнистия: перерезали веревку, и открылись пути за границу, и хлынули первыми те, кто на самом верху; при Николае заикнуться не смели, а тут всем сразу захотелось, и болезни нашлись, где же лучше всего лечиться, как не за границей, - и доктора, и воды, и неведомые новые лекарства.
А можно ли довериться татарину? вы хотите сказать: азер плюс бай плюс джанцу? как же можно довериться, если народ его толком не назовешь? разве доверились вожди декабря? апрелисты?...
Разбудить! вот он, голос, бьют в колокол далеко, не доходит и до них до Александра, сослуживца, прапорщика по амуниции, почти ровесники они с Фатали; назвал его как-то Искандером, а тот вздрогнул, но Фатали не понял отчего, ведь Александр - это по-тюркски Искандер.
Листок этот, тонкий-претонкий, шел издалека в закавказский край, Сухум и Тифлис, через Стамбул и Трапезунд.
Друг возражал: - Как? через враждебную России страну?! никогда! это антипатриотично! - Еще живы в друге Искандера эти остатки верноподданничества.
- О какой родине ты толкуешь?! о каком недруге?! главный враг - в сердце империи!
Спорили долго, и Александр убедил.
Молодой турок, живет в Стамбуле на улице Кипарисовая аллея, хотя здесь, на Кипарисовой, ни одного кипариса не осталось с тех пор, как назвали улицу, когда ворвались в Константинополь и штурмом взяли его, давно, очень давно, лет четыреста назад, и назвали Стамбулом, Исламболом, Ислам Через Край, Много Ислама, лишь узкая улочка, круто убегающая вниз, да низкие лачуги.
А из Стамбула, с Кипарисовой аллеи, уже другой, до Туапсе (или в Сухум), турецкая кочерма - легкое суденышко, белеет маленьким парусом, если попутный ветер, никакой крейсер не угонится, пристает к безлюдному берегу, не врезаться б в скалу, ух как качает на волнах!., но хорошо изучено кавказское побережье, все форты, где какие войска стоят и берега какие безопасны; и - в Тифлис (и уже говорят об этом пути, вспоминая славное десятилетие, в новом шахматном клубе, он только что открылся в Петербурге в январе 1862 года в доме купца, на Невском, 15).
А храбрые горцы (убыхи, пехувцы, джигеты, абхазцы, адыгейцы), им дано право, возят летом и осенью с гор дрова на посты, а между дровами запрещенные товары; глядишь, листок и просочился сквозь посты.
Царские сыщики охотились за людьми Шамиля, французскими шпионами и новыми лазутчиками - а это свои, они везут тонкие и свернутые трубочкой листочки белой как мел бумаги, одни лишь слова, но гремят словно колокол.
Хлынули, хлынули в Европу: в Париж, Рим, Лондон... в Берлин успеется, это никуда не уйдет, тем более что всюду царские родственники: по матери и по отцу; смешана и перемешана кровь, так что не надо искать этот первородный чистый дух; едут, видят, удивляются - лучше, чище, есть чему поучиться, есть что привнести, но не могут или не хотят, - и хлынули именно те, кто был ближе всех к престолу; и почти первой - вдовствующая.
Александру и Фатали узнать о своих делах у себя же, так нет: свежие вести, только что испеченные, приносят эти тонкие-тонкие листочки в бамбуковой трости, а на ней - латинские слова: "Patit exitus" - "Страдай, несчастный"!
Можно ли довериться Фатали?! А Фатали ищет свои пути: Шамиль? в это он не верит - что может Шамиль?
Сначала о пустяках: Александр о детстве своем, об отце-щеголе, пел, недурно танцевал мазурку, в ушах звучат отцовские восклицания, а мать нервничает: "Ах, ах! Какие красавицы! Княжна Нарышкина! Княжна Урусова!", о стерляжьей ухе, - облизывается Александр, - "подавалась в честь голубеньких (андреевских) и красненьких (александровских) кавалеров!" Кто не мечтает о голубой ленте высшего ордена - Андрея Первозванного!
"Неужто никогда?" Колдун хохотал над наивностью Фатали в пик его иллюзий.
А потом, когда сослуживцы ушли и они с Александром остались одни, - о пьесах:
- Вы хотите разбудить пиесами?! Даже выстрелы не разбудили!
Фатали сразу: - На Сенатской? - накипело, чего таиться? амнистия ведь!
- Не только! - Александр к тем, которые пошли в декабре на царя, не причастен.
- Я верю в силу слова.
- Да... - задумчиво произнес Александр. - Невежда говорит мертвыми фразами, льстец лжив, слабый труслив.
- Но герой отважен!
- А изрекает истины наивный или блаженный.
- И чистый душой и помыслами.
Александр усмехнулся: - Знающий мудр, а мудрый молчит.
Фатали слушал. Что же еще скажет Александр?
- Да-с, разбудили и их, что же дальше? Поодиночке будут пробуждаться, их будут поодиночке топить. - И страх, который никогда не покинет Александра: разжаловали и могут сечь, как солдата!! Но ведь уже офицер. А страх неистребим.
- Что же вы предлагаете? Не помогут ружья, не поможет слово, что же остается еще? Что третье?
Вот именно - что же еще, кроме ружей и слова? Тупик.
Но наступает утро, надо жить, надо идти на службу, надо видеть: униженье, лицемерие, обман, ложь, всеобщая говорильня! Еще сражается Шамиль, бунтуют Куба, Закаталы, Шеки - задушат, сошлют, сгноят, - но пусть!...
И все же слово! и прежде - освободить его от оков цензуры: без вольной речи нет вольного человека! На бесплодный ропот в кругу семьи и двух-трех близких, не утешенье благородным негодованием, чаще молчаливым, - молчанье рыбы или раба.
А нужно ли, Фатали? не проклянет ли тебя спящий, когда пробудится? чем ты можешь ему помочь?! И все-таки: будить спящих, стращать деспота, грозить гласностью верховному правителю; отрекись, если во взоре сонная тупость, если немощен и нет сил управлять! Грубая лесть! сколько уже было, а коротка память!
Взятки. Видят и знают все. Но всеобщее молчание, ибо нельзя. Мертвечина. Застой. Губернатор оказывается взяточником: судить?! Его делают сенатором. Или членом Государственного совета. Но зато строго наказывается - и об этом трубят повсюду! - мелкий чиновник, стянувший гривенник.
Поехал как-то Фатали навестить больного Ахунд-Алескера. Вышел на улицу. Три крестьянских парня, и он:
- Бек измывается над вами?
- Ну что вы, мы так ему благодарны, кормильцу нашему!
- Он же тебя вчера нещадно сек!
- Нас иногда полезно сечь, чтобы дурь в башку не лезла!
Баррикады? Кровь?! а потом топор палача?! Об этом говорят глаза крестьянских парней в родной Фатали Нухе.
- Знаете, господа, новые подметные письма! оттуда!
Ну да, откуда же узнаешь новости о том, что под носом?! Только издалека. Не успели отрезать веревку, на которой всех держали, сам не ездил и других не пускал, как вдовствующая императрица дала Европе зрелище истинно азиатского бросания денег, варварской роскоши; она больна - как не заболеть, когда амнистия? ее пугают призраки, восставшие из рвов Петропавловской крепости, из-под снегов Сибири.
В Риме августейшая больная порхает как бабочка; "в Ницце - пикники, dejenes flottans - на море, Фатали, надо изучить французский!! какую надобно иметь приятную пустоту душевную и атлетические силы телесные (Зашел кто-то: "Что вы тут?" - "Да вот, наш Фатали сюжетик своей новой пьесы рассказывает"), какую свежесть впечатлений, чтоб так метаться на всякую всячину, чтоб находить himmlisch4, Фатали, и немецкий бы! А разве недостаточно моих фарси, арабского и турецкого?! Увы! то захождение солнца, и все толпами устремляются, чтоб увидеть закат, то восхождение ракет, находить удовольствие во всех эти приемах, представлениях, плошках, парадах, полковой музыке, церемонных обедах и обедах запросто, на сорок человек, в этом неприличном количестве свиты, в этих табунах - лошадей, фрейлин, экипажей, статс-дам, камергеров, камердинеров, лакеев, генералов, наших послов!"
