Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
"Народы, закоренелые в грубом невежестве, - писал ему Ермолов, имеющие все гнуснейшие свойства! Все мои подвиги состоят в том, чтобы ("что же изменилось с тех пор?") какому-нибудь князю грузинской крови помешать делать злодейства, воспретить какому-нибудь татарскому хану по произволу резать носы и уши ("было! было!" - согласен Фатали). Отличительное свойство народов здесь - неблагодарность, не знают счастья принадлежать России и изменяют ей многократно и готовы изменить еще". ("Неправда! - возмущен Фатали. - Это вы никому не верите: ни нам, ни друг другу!")
О, Воронцов знает здешний край! и еще до писем Ермолова! воевал волонтером в корпусе Цицианова; дядюшка, тогдашний государственный канцлер, велел Цицианову беречь любимого племянника, "он у нас с братом один", поручить ему в команду деташамент, то же, что и подразделение, но звучит торжественней с заграничным лоском, "токмо прошу вас не иначе то учинить, скверный, скверный почерк у государственного канцлера, - как посколику позволяют вам нынешние воинской службы постановления"; и посыпались, как из рога изобилия, чины и ордена: при занятии Гянджинского форштата и садов. Лихорадило тогда Воронцова, и дядюшка советовал ему "на вишни не нападать неприятельски", канцлеры такие косноязычные! "а супу хотя по три тарелки".
Да-с, прав был и Цицианов: "Нельзя ли переменить их обычаи?" А как славно организовал он штурм Гянджи! И лестный отзыв о юном Воронцове поручике лейб-гвардии Преображенского полка, "находится при мне за бригад-майора, заменяя мою дряхлость", - писал Цицианов. С чего вспомнил его Воронцов? Ах да, письмо от Ермолова! Пристает с просьбами и чувствует на расстоянии, как гневается Воронцов: "Не правда ли, что со стороны моей много неустрашимости, чтобы, замечая негодование твое, решаться повторять просьбы?" Что-то в связи с сыном покойного генерал-адъютанта барона Розена... Так о чем он с Фатали? Путаются мысли, факты громоздятся, пора в отставку! Ах, какая славная битва была под Гянджой, вспомнил, чтоб прибодриться, неуютно с дулом за спиной. Он что же, - усмехнулся, - пленник теперь?!
- Мы с вами, Фатали, не встречались? Ах да, вы же были там в двадцать шестом, а я, молодой человек, да, да, вам хоть сорок, а я еще за десять лет до вашего рождения за Гянджинский форштат и за сады... - орден Святой Анны и был уже кавалером Святого Георгия, Владимира с бантом.
тупое смертоносное дуло.
- и что дальше? так и будете стоять?
- я вас оставлю.
- и пойдете домой? - возвращается к Воронцову самообладание. - к жене и детишкам? и ночью за вами являются, ах, какой был великий драматург, какие бы еще были написаны плесы, а исчез, вся семья вдруг в течение ночи сгинула, и когда еще народ взрастит такого поэта? реформатор языка, философ! и из-за чего?! выбрал нелепую гибель, и никто не узнает, где он и что с ним! сгинули и его жена Тубу-ханум, и его две дочери, и сын, ах, какие были надежды!
ШАЙТАН-БАЗАР
Фатали ушел от Воронцова, ничего не видя, оглушенный и подавленный. Над головой огненно летали снаряды, горели дома за Метехом, огромное зарево, будто именно оттуда, изменив привычный ход, взойдет солнце.
"Эй, народ!..." - хотелось ему крикнуть. Но где та площадь, с которой кричать? с Армянской? На Шайтан-базаре? Да и кому? Лавочникам? купцам? перекупщикам? кустарям шапочного или чувячного рядов? жестянщикам? лудильщикам? "А ну покажите нам горлопана, который нас от дела отрывает! Мы ему такую шапку сошьем!..."
Фатали переступил порог глинобитной лачуги. Сначала была радость: "Аи, какого знатного гостя нам аллах послал!" Но стоило ему только заикнуться о несправедливостях жизни, как радость сменилась испугом, а потом яростью: "Чтоооо? Да чтоб я на своего хозяина? Эй, Али, зови скорей Вели, пусть кликнет Амираслана, Гейдара! А ты, сынок, беги к старосте!"
Но староста не поверил: "На мундир замахнулись? Да я вас!" И, цыкнув на крестьян, просит прощения у Фатали, а крестьяне падают ниц, боясь быть битыми (и будут биты). А потом пристав: "Видите, какие они клеветники?"
Что же остается еще, если душа народа закрыта на семь замков... Масонская ложа, Общество благоденствия? Пятеро собрались, чтоб деспота свалить! Якобинский клуб? Ну да - и надпись, украшающая двери: Что сделал ты для того, чтобы быть расстрелянным? Знатные офицеры, в своих ротах, батальонах, аж в самом Санкт-Петербурге, а не где-то здесь, в захолустье. И слова, слова... Закоснелость народа. Крепостное состояние, когда никакого права мысли, лихоимство властей, презрение к личности, человеку вообще. Никаких стремлений к лучшему. И чтоб снова шах? новые раздоры? и грабеж пуще прежнего? кто удержит шекинцев против бакинцев? карабахцев против ширванцев? а возвысится хан гянджинский - в каждую область своего гянджинца! возвысится низкорослый бек нахичеванский - о!.. и по новому кругу новые головы слетают! А что другое ему остается делать (и на их месте - своих)?! Как прежние, так и он, иначе нельзя!
Мелкум-хан, чтобы не навлечь на тебя подозрения, я дам тебе псевдоним, сам некогда ими, громкими, увлекался, да бросил. Но тебе дам: "Рухул-Гудс", "святая душа" - расскажи о своих масонских ложах в Иране, я тоже, как ты, пытался, собрал двух-трех, поболтали и разошлись. Исмаил-бек накануне паломничества в Мекку, князь Хасай, да еще Мирза Шафи... думали, примкнет, а его Фридрих у нас похитил. И родственник мой, брат Тубу, почти брат Мустафа. Как разбудить, а главное, кого? Крикнуть у самого уха так, чтоб отозвалось в Баку и услышали в Нахичевани: "Эй, народ! Доколе на голове твоей орехи разбивать будут? Доколе тащить будешь по грязи, как вол, эту проклятую телегу, в которой расселись твои вожди, сытые и наглые?" А многого, Рухул-Гудс, вы добились в "Доме забвения" - "Ферамуш-хане"? А? Не слышу! А как насчет вашего активного выступления против деспотического режима? А что с "Обществом человечности"? А как ласкает слух "Джамияте-Адемият"! И тебя тоже? Тебя, личного переводчика шаха, удостоенного титула принца! И тебя выслали! Тебя, говорившего правду! За то и выслали! И народ безмолвно согласился?
- Кто-кто? Мелкум-хан?! Это же армянин, чего ж ты хочешь? И по отцу, и по матери, чистейший!
- При чем тут армянин?
- А вот при том! Станет он за нас печься, у него свое на уме. Пусть скажет спасибо, что только выслали из страны, на соляные прииски не сослали! Не вы рвали язык ядовитый! Руку, пером гусиным водившую, не отрубили! Что еще? Бороду его рыжую, истинно армянскую, к хвосту осла не привязали!
Потом был обыск в доме казненного Фарман-Кули. И Фатали поразили вылетавшие из черного отверстия форточки белые-белые перья. Ветерок их подхватывал и нес на своих крыльях, а они качались, будто на волнах, уплывая к мутной Куре (жена с сыном Фарман-Кули исчезли в ту же ночь).
Может, и Мечислав армянин? Поляк, призванный мечом своим прославить имя, - возник и исчез. Будто и не было его. Утонул в Куре? А с чего он был так разгорячен? И о Вильно, и о Варшаве, и о польском восстании, и о великом князе, и о Паскевиче. Фатали понимал его плохо, как и тот - Фатали, но как же удавалось Фатали еще учить поляка? Оба говорят не на родном, к тому же - что за странное желание? на старости лет учить фарси! в его-то положении! Весь отряд, к которому примкнул Мечислав, был сослан на Кавказ, и до Тифлиса, и то после многих лет, добрался лишь он один: кого-то скосила лихорадка, кто-то сбежал к горцам. Столько лет прошло, огню бы давно угаснуть, пепел лишь один остался, а нет - ведь какой был порыв, какое буйство, как пламенел гнев!
- А началось с вашего великого князя!
- Почему моего?
- Вы разве не служите его брату!
Фатали сначал не понял: ну да, ведь брат - это сам государь.
И будешь служить племяннику великого князя, четвертому сыну государя Николая - наместнику кавказскому генерал-фельдцехмейстеру Михаилу.
- Ах какая была сеча! Какой мятеж! Мы разделились на две части: одна пошла к кавалерийским казармам, другая к Бельведеру, где жил великий князь, чтоб убить его. Вот она, спальня наместника. Мы знали: он вечером спал, чтоб встать в полночь и работать до утра. Но его нет. Трогаем постель: она еще хранит тепло вице-короля. "Где князь?!" - спрашиваем у камердинера. Молчит. Узнали потом, что схватил насильно князя, а тот спросонья упирался и даже пощечину влепил, когда камердинер вбежал к нему с криком: "Революция!", и вытолкнул через потайную дверь в узкий коридор. В Варшаву! Тридцатый год. Идем по центральной улице Новый Свят! С барабанным боем, триумф. Люди выскакивают из кофеен, трактиров, кондитерских! В Краковское предместье! Через Сенатскую улицу - в Медовую, где у университета к нам вливаются еще студенты, и мы направляемся к арсеналу. Всем - оружие! Строим баррикады, к нам присоединяется артиллерийская школа! - И пять гробов, покрытых трауром. И на них - имена казненных в декабре. И знамена: ваше и наше. И клич, начертанный на знамени, - "За нашу и вашу свободу!" Вырыли пять могил - и вот уже пять холмов в честь повешенных. Кенотаф - пустая могила! - Мечислав умолк: дальше известно - потопили мятеж в крови. - Ах, как хорошо бился мусульманский конный эскадрон! А Паскевич?! Великий полководец штурмом взял Варшаву. Могилу бы его навестить, положить свежие цветы. А ваши земляки - ах как славно они рубили нас шашками! И ваш Баки-ханов, видите, как крепко обнимаются они с Паскевичем? Нет? А я очень хорошо вижу Паскевича: с перебинтованной рукой. Земляк мой, зрение у него ни к дьяволу не годится, промазал! И раздражен, и ропщет Паскевич: "Я их в люди вывел (кого? поляков?), обвесил орденами, обогатил, а ты думаешь, они благодарны?"
