Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
Но тут на Фатали глянул - кто бы вы думали? - сам государь. И на сей раз такая в глазах смертная тоска!
"Неужели и ты однажды?" - пронеслось в голове. В это не верится, настолько свыклись. Но прежде - еще война.
Но прежде - еще вспышки негодования, и выдует февральской вьюгой душу тирана. А уже светлеют воды Куры.
НОЧЬ И ДЕНЬ ФАТАЛИ
Фатали спал. И видел во сне: пара быков, натужась, аж жилы на шее вздулись, тащили на гору Давида телегу, груженную аккуратно сложенными ящиками, и солдаты подталкивали ее плечами, упираясь сапогами в каменистые уступы. Под присмотром стройных офицеров в высоких фуражках с красно-зелеными полосками на околыше солдаты разгружали телегу на плоскогорье, куда были втащены низкие изящные пушечки. Из ящиков стали вытаскивать длинные легкие снаряды, но Фатали - когда же успел? - уже был у подножья, миновал Армянскую площадь, оставил позади гостиницы "Азербайджан" и "Иран", баню "Фантазию" и шел по Шайтан-базару, как вдруг на горе Давида вспыхнуло во тьме зарево, и снаряд, Фатали отчетливо видел его ход, нечто огненно-светящееся, проплыл меж туч, освещая небо, и скрылся за Метехской крепостью, где в тот же миг взвилось к небу высокое пламя.
И еще один снаряд сигарой пронесся по небу, отражаясь в окнах домов, круто поднимавшихся над Курой, и, описав дугу, упал там же, за Метехом.
Фатали торопится, идет по берегу Куры, скоро уже быть дому, но дорога тянется и тянется, а за спиной, чувствует затылком Фатали, низко летит, шипя в тучах, остроносый длинный снаряд, бесшумно взрываясь за крепостью.
- Ты слышала, Тубу?!
Но Тубу спала, обняв его подушку. Ах да, такие же пушки, низкорослые и малые, у Шамиля: их отливали неподалеку от его дома русские и польские беглые солдаты.
А в Метехской тюрьме сидел Алибек, пойманный-таки с помощью карабахского хана, которому нацепили на грудь медаль за поимку: восьмиугольник из позолоченного серебра. Да, Фатали предупреждал! И о сыщиках, и о генеральском чине, и о ловушках. Через надежных людей, и даже посылал своего конюха Ибрагима - ведь он из карабахских. И слуга Фатали, Ахмед, через родственников в Шуше дал знать Алибеку, что готовится крупная облава. И никак не удалось ему помочь! Французы? Ну да - ведь Крымская война. Усилилась подозрительность, никогда не затухавшая. Ищут лазутчиков Шамиля и турецких эмиссаров, пробирающихся к нему с секретными письмами от султана.
Пристально следят за бывшими ханами, и даже карабахским - ведь связан родственными узами с шахом: южные соседи присмирели, но тайно мечтают о реванше. Шпиономания повсюду. Хватают каждого, кто вызывает малейшие подозрения.
А однажды схватили и соседа Фатали - Фарман-Кули (прибавил к имени для важности "бек"), прилежного, исполнительного и тихого чиновника канцелярии по налоговой части, работал в комиссии по разработке правил обложения жителей закавказских губерний новым окладом податей и поземельных доходов, и к Фатали часто приходил, как-никак поэт, драматург, в наместничестве с Фатали считаются, посидят, чайку попьют, о том о сем, сблизиться мечтал или показать, как рьяно служит царю.
"Вот, смотрите, Мирза Фатали, я все высчитал! Сравнительные доходы по пяти губерниям: Бакинской, Шемахинской, я сам оттуда, Нухинской, это ваш край, Ленкоранской, Шушинской, родина, так сказать, Ханкызы; как она, бедняжка, после развода? Как? Не знаете?! (Фатали знает, но к чему эти сплетни-пересуды? Молчит.) Страдает, наверно, князь Хасай... Да... Вот здесь, на таблице, то, что было прежде: деньгами, с посевов, шелка и прочее, а в итоге чистой прибыли в казну почти сто тысяч рублей серебром!"
В тот день должен был начаться утренний служебный прием. Фатали, войдя в приемный зал, застыл на месте: на коленях перед Воронцовым стоял Фарман-Кули.
- Князь, спасите! Я раб ваш, я вам предан! Это скажут все! Вот Фатали! Все скажут! - Он трясся, губы посинели.
- Мм... мм... что такое, любезный? Да успокойтесь, встаньте! В чем дело? - Воронцов протянул к нему руки, и поднял.
- Ваше сиятельство, - Фарман-Кули задыхался. - Враги мои, недруги за верную службу мою оклеветали! Какой я, - затрясся, - шпион? Я ваш раб!
А у Воронцова застывшая улыбка:
- Не надо, любезный, успокойтесь, я наведу справки, все будет хорошо.
Воронцов прошел в свой кабинет и тут же вызвал Фатали. Отдал папку адъютанту: "Передать по назначению", а потом к Фатали - перевести перехваченное послание Шамиля к французам.
- Что вам еще? - спросил у адъютанта, видя, что тот все еще стоит.
- Ваше сиятельство, а что прикажете насчет этого татарина?
- А, этот татарин?... ("Неужто забыл?!" - думает Фатали.) Ах, этот!... Он, по докладам, шпионит, посту пить по обыкновению, - та же застывшая улыбка. - Повесить его.
- Как?! - вырвалось у Фатали; от изумления адъютант даже повернулся к Фатали, но быстро вышел, чтоб гнев князя не захватил и его.
- А что?! - и такой взгляд!
- Я его знаю!
- Ну и что же? Верить вам?!
- Да. Его надо помиловать!
- да как вы!
- смею!
- вы!.. вы!.. - побелел от негодования, губы посинели, как у того татарина, - да я вас немедленно! - потянулся рукой к колокольчику.
- посмейте только! я вас, как собаку! - встал за спиной и дулом под лопатку.
- да за это... вас четвертуют, сам государь!
- выживший из ума мерзкий старик! и вы смеете обрывать жизнь ни в чем не повинного человека!
- да ведь он!
- вызывайте адъютанта! но посмейте сказать лишнее!
зазвенел колокольчик.
- того... татарина, выпустите его, он... за него ручается, - дежурный адъютант удивлен: так близко к наместнику никто не осмеливается подходить.
- Мм... Что ж, если вы ручаетесь, я распоряжусь. - Преотличное настроение: сына произвели в полковники, к тому же вчера хорошо сыграл в ломбер, да еще письмо, полученное от Ермолова, все тот же почерк, только (ведь прошло лет тридцать, а то и все сорок, как переписываться начали! еще когда рядом их части: Ермолов в Кракове, а Воронцов в Праге. "Священный союз"! а потом Ермолов - с Кавказа, "жизнь с полудикими народами и тяжелая возня с петербургской канцелярией!", - "странно тебе, живущему во Франции, будет получать письма из Тегерана". А теперь - Воронцов в Тифлисе, а тот на Севере), да-с, только линии букв стали неровными, ломкие и угловатые; "Тебе суждено быть смирителем гордого Кавказа", - писал Ермолов, а потом, по просьбе Воронцова, сообщал ему сплетни, "ты приказал сообщать, и я исполняю", "мнение болтливой Москвы", - и больно ударило, обиделся Воронцов, когда Ермолов ему о позорном поражении в Дарго - мол, "ты вынимал саблю в собственную защиту". - Да, чудом спасся. Но прежде Шамиль ответил на предложение Воронцова сдаться отказом: "Я не думаю вести переговоры иными средствами, как при посредстве шашки". Разыгралась непогода, отрезан путь снабжения головных сил отряда по хребту Салатау, завалы и искусственные преграды. Нет фуража, истощены запасы продовольствия и снарядов, никакой надежды на кормление в нищих и враждебных аулах. Нет вестей из Ведено, куда отправлен отряд за провиантом. Войска голодали и мучились. И горцам был дан бой. Как вырубленный, но не убранный лес, валялись трупы солдат на поле боя. Узкие каменистые и неровные тропинки утомляли пехоту и кавалерию. Отряд растянулся на несколько верст. Мучила жажда, и при виде холодного ключа бросились к нему, и неумеренное утоление жажды было гибельно. Снизу выбивали их штурмом, а сверху сбрасывались каменья, - горцы защищались, как орлы в облаках. Началось позорное отступление Воронцова. Последнее звено в цепи побед Шамиля.
Поражение - еще куда ни шло, а и глумление Шамиля! Решил поиздеваться и подразнить Воронцова: вывел перед боем на поляну за Аксаем колонну бежавших солдат-дезертиров, человек шестьсот, и они маршировали под звуки хора горнистов и барабанщиков. И после боя - такие потери!! убиты два генерала! вся свита! три горных орудия потеряны! полсотни офицеров! Да-с, в битвах гибель для врагов- как пели солдаты, и это звучало теперь как оскорбление - князь-наместник Воронцов (или: честь России Воронцов).
Оттаяла, оттаяла теперь обида у Воронцова: Ермолов признает в письме, оно только что получено, что именно при нем, Воронцове, правительство получило точное понятие о крае: "доходы... перестают, как доселе, быть гадательными и приходят в правильную числительность"; вот еще, как тут не возгордиться?! - "внутреннее устройство приближает страну к европейскому порядку"; а разве нет? Воронцов убежден; столько благодаря ему сделано в этом диком краю: суконная фабрика, чугунный завод и - тифлисский театр.
Фатали окрылен, спешит сообщить радостную весть. Но Фарман-Кули нет еще дома. И ночью - нет его.
Утром к адъютанту. - Ах, вы заступились! Ах, распоряжееенье!
Ворвался к Воронцову. "А славно утром поездил верхом!" И письмо Ермолова еще не остыло, греет. Увы, пока я распорядился, успели казнить. Устал, очень устал наместник. - Но вы не огорчайтесь, Фатали! - И задумался: да, Ермолов был прав, когда писал с Кавказа; знал ли Воронцов тогда, в семнадцатом, что спустя тридцать с лишним лет станет наместником?...
