Петр Краснов - Понять - простить
Молчали гусары. Нахмурились. Не любили про старое говорить.
— Потому что, — смело и громко говорил Игрунька, — офицер должен был быть всегда благороден в своих поступках. Он не мог лгать, обманывать, он свято должен был хранить честь мундира, и солдаты этим названием постоянно напоминали офицеру его обязанности.
Игрунька помолчал. Молчал и взвод. Портной, Саша Рубцов, сероглазый, безусый, молодой, оставил шитье и внимательно в оба глаза смотрел на Игруньку.
— А теперь, — еще более громким голосом продолжал Игрунька, — вы называете меня «господин». Если я господин, то вы кто, слуги?.. рабы?.. И вы пошли на это. Вам только подавай новое, не похожее на старое. А что было плохого в старом?
И стояло густое молчание.
— Так что при старом-то режиме, чуть что, били солдата, — нерешительно сказал маленький, худощавый Иван Алферов, из воронежских крестьян.
— Били? — сказал Игрунька. — Вас, Иван Козьмич, били? — спросил он Алферова.
— Никак нет… не доводилось, — краснея, ответил Алферов.
— А вас, Григорий Григорьевич? — спросил Игрунька унтер-офицера.
— Никогда, ваше благородие, — бодро ответил бравый Розевик.
— А вас, Степа?
— Никак нет, — ответил, вставая, Жихарь. Игрунька опросил всех. Никого не били. А кто служил уже четыре года, кто шесть лет — война захватила.
— Вот так-то, родные мои, и создается ложь, — сказал тихо Игрунька.
— И кому она надобна? — сказал Розевик.
— Кому? Врагам России, завидующим ее богатству, ее силе.
И стал Игрунька рассказывать про славное прошлое России, как боролась Русь с половцами и печенегами, как ходили купцы на судах по Днепру и возили воск, и мед, и шкуры звериные, пшеницу и лен в Константинополь, именуемый Царьградом, а оттуда везли шелки и бархаты, посуду медную и стеклянную, и разные приборы, и оружие. Рассказывал, как нападали на купцов печенеги и половцы, как грабили их хозары и как пришлось им нанимать особых людей для защиты караванов судов. Как образовались дружины с их начальниками, как появились вожди, как появились князья и судьи-тиуны.
Все, что учил он когда-то на школьной скамьи корпуса, а более того, что в летние каникулы рассказывали ему сначала мать, а потом отец — все передавал солдатам Игрунька и чувствовал, как росло его влияние и как он, юноша, становился старшим их, их вождем.
Брюшным тифом заболел Саша Щербаков и лежал в заводской больнице. Игрунька его навещал.
— Ваше благородие, — сказал Игруньке как-то бледный, тяжело дышащий Саша. — Страшные сны меня мучают. Далеко от меня отец с матерью. Бросил я в те проклятые мартовские дни крест, благословение родительское. Благословите меня, как отец. Вы стали нам как отец родной. Умирать придется, не будет страшно предстать пред лицом Господа.
Снял с шеи шелковый гайтанчик Игрунька. Два креста на нем висели и три образка. Самый дорогой крестик был тот, что навесила на него мама, когда в офицеры он вышел. Тяжелый был крест. Старинный. Носила его раньше бабушка Варвара Сергеевна. Про бабушку говорили, что она святой жизни была женщина. В семье чудотворным почитался крест этот. Другой был тот, что надели на него при крещении, — крест, подаренный ему крестным отцом, дядей Венедиктом. Один образок был подарен ему Танюшей Лоскутовой, когда прощалась она с ним на Итальянской, крестила и плакала. Другой подарили ему юнкера его взвода, и надпись на нем была: "Спаси и сохрани от товарищей".
Забыл гравер точку поставить и не награвировал прописного «о», и вышло пророчески.
Третий подарила ему две недели тому назад Мая.
Все были дороги, но дороже всех был мамин крестик. Развязал гайтанчик Игрунька, снял мамин крест, перекрестился, перекрестил Щербакова, поцеловал его в сухие губы и положил ему на грудь.
— Жив будешь, Саша! — сказал он. Выздоровел Щербаков. Отчаивались в нем доктора. Не считали его и товарищи жильцом на белом свете. Спас мамин крестик жизнь человеческую…
И еще прочнее, еще лучше стали отношении между гусарами и их корнетом, называли его всегда: "Ваше благородие", и в глаза и за глаза.
X
На завод пришло известие, что большевики захватили власть. Во взводе Игруньки это не произвело никакого впечатления. По существу, большевики, меньшевики, кадеты, Львов, Керенский или Ленин, — это ничего не говорило Игруньке. Все были одинаково гадки. Все разрушали армию, натравливали солдат на офицеров. Полковника Левенца убили при князе Львове, и этого первого убийства солдатами офицера не могло забыть молодое сердце Игруньки. Для солдат было безразлично, кто стоял у власти, — кончали бы войну да отпускали бы по домам делить землю.
Но потом пошли глухие слухи о демократизации армии, установлении выборного начала начальников и об украинизации Чернобыльского гусарского полка.
Командир полка отозвал взвод Игруньки обратно в Прокутов.
Ясным ноябрьским днем, когда чугуном звенела черная степь с широким шляхом, блестящим замерзшими лужами и глубокими колеями, а дали были мутны от застывшего морозного тумана, когда серебром была покрыта зеленая, приникшая к земле озимь, а придорожные ветлы стояли, как в саван одетые, белые, сверкающие уже не тающим на солнце ледком, Игрунька ехал со взводом к полку.
Всю дорогу пели хором старые гусарские песни, а Ванюша Ермолов даже на рыси умудрялся играть на гармонике. И казалось Игруньке, что в полку он найдет такую же товарищескую семью.
Но в полку было другое. Затравленные комитетами, обезличенные офицеры держались отдельно. Гусары пьянствовали и играли в карты.
На 20 ноября были назначены выборы начальников. Взвод Игруньки единогласно избрал его своим командиром. Командиром полка был выбран ветеринарный фельдшер Савелов, бойкий мещанин.
Ночью офицеры собрались на квартире командира полка. Был поднят вопрос, как поступить при создавшемся положении. И было решено: оставить полк, увезти штандарт и «распылиться». С молитвой сняли полотнище с древка, отвинтили копье и скобу, сняли ленты и передали двум старым ротмистрам. В ту же ночь они, переодетые, выехали на юг.
Игруньку у квартиры поджидал его крестовый брат гусар Щербаков.
— Ваше благородие, — таинственно заговорил гусар, отводя Игруньку в сторону. — Ваше благородие, уходите. Савелов-командир требует вашего ареста. Хотят отправить вас в Петроград, в совет. Обвиняют, что вы солдат на заводе смущали. Весь взвод за вас горой стоит. Но ничего поделать не можем. Уходите, ваше благородие. Взвод ожидает вас, проститься хотят. Они собрамшись за базарной площадью. Невесело было на сердце у Игруньки, когда подходил он к своему взводу.
Вот они все при свете уличного фонаря в темной холодной ноябрьской ночи. Стоит на правом фланге бравый Григорий Григорьевич Розевик, и хмуро его усатое хохлацкое лицо. Сумрачен бойкий Степа Жихарь. Замер в углублении у высокого забора взвод. При полной боевой гусары, подтянуты ремни, хорошо пригнаны винтовки, но уже нет алых погон на шинелях. Сняли их по приказу Савелова.
Их двадцать, им воспитанных. Им, двадцати, он отдал и юную душу свою, и первую свою любовь, и они не могли отстоять его от одного хама.
— Спасибо, родные, что выбрали меня своим командиром, — сказал Игрунька. — Спасибо за доверие… Но оставаться не могу. Выборного начала не признаю. Солдат без нашего старого гусарского погона мне противен. Не поминайте меня лихом. Ухожу от вас… прощайте!
Молчали гусары. Суровы и бледны были их лица. Точно злой рок навис над ними, и стали они игрушкой этого рока. Против воли, против сердечного влечения, против своего внутреннего сознания прощались они со своим любимцем.
Пошел от взвода. Толпой окружил его взвод.
— Вы, ваше благородие, не сердитесь…
— Не поминайте нас лихом…
— Разве мы што можем…
— Мы бы и желали, да вишь ты… громада… — Савелов всем мозги набекрень сбил…
— Вы, ваше благородие, к казакам идите. К донским, в N-тый полк. У них схоронитесь.
— Эко, какое горе приключилось. Нас понять надоть, ваше благородие…
Хам победил!
И не мог понять этого, и потому и не мог простить гусар Игрунька.
Рвалась в клочья обманутая вера в людей в молодом сердце. Насмеявшаяся над ним любовь рвала его. И все глубже были раны. Каменело от этого сердце.
Три месяца скитаний. Зимний поход с казаками, принявшими Игруньку как своего, по степи от Прокутова до Новочеркасска. Тяжелое раздумье в Ростове, где товарищи по училищу звали Игруньку в Добровольческую армию, собираемую генералами Алексеевым и Корниловым.
Но… сжился с полком. Думал, что с казаками сделает дело. Как на родного смотрел на Игруньку молодой полковник Кривцов, казаки казались так хорошо настроенными, и ушел Игрунька с казаками из Ростова.
В Новочеркасске, на тесной площадке перед Атаманским дворцом видел Игрунька высокого, худого, с изможденным лицом мученика, атамана Каледина. Печально черными глазами осматривал он казаков. Длинно и красиво говорил его помощник Митрофан Богаевский, и клялись казаки постоять за войско, не выдавать атамана, не пускать на Дон "красную нечисть".
