Зинаида Гиппиус - Роман-царевич
Литта одна. Лечь бы скорее, спать, спать. Но голова очень болит, вот это первое. Оттого и туман, вероятно. Если б заснуть…
Спала или не спала? Ей казалось, что нет, все время болела голова, все время она думала об этом. А в окна глядит утро, мутное, белое.
В дверь стучат.
— Вы готовы? Москва.
Да, ведь они в Москву едут. Это хорошо, что не сразу дальше, что тут остановятся. Литта почти не раздевалась. Готова, конечно. Сейчас.
— На вас лица нет, — сказал Роман Иванович, взглянув на Литту в резком утреннем свете, в автомобиле Национальной гостиницы. — Скажите, вы нездоровы? Плохо спали?
— Да… Нет… Голова очень болела.
— Сейчас же раздевайтесь, ложитесь в постель и постарайтесь уснуть. Я бы даже советовал не пить кофе, ничего.
— Я и не хочу. Если можно…
— Непременно лягте. И спите хоть до обеда. Мне все равно нужно сейчас же идти по делам. Не скоро вернусь.
Его смуглое лицо было спокойно и свеже. Красиво разлетались брови под высокой, остроконечной меховой шапкой.
— Погода какая скверная, — сказал, глядя в окна, где мелькали вывески, чуйки, дровни, трамваи, близко-близко, так узки московские улицы.
И здесь была оттепель, лоснился коричнево-желтый снег-каша, плавал редкий, вонючий туман.
— Вот ваша комната, видите, прекрасная постель, раздевайтесь и ложитесь.
Он говорил так просто и так твердо, точно приказывал, — Литта и не подумала возражать. Покорно стала снимать шляпку, шубку, хотела уж расстегнуть башмаки. Вошла горничная.
— Вам помогут, спокойного сна, — сказал Роман Иванович и, наклонившись, поцеловал руку Литты. — Мой номер такой же, рядом, — указал он на внутреннюю дверь. — Я к вам постучу, когда вернусь, часов в пять.
Литта тихо разделась, легла на свежие, прохладные простыни широкой кровати за легкую ширму.
Поплыли мысли… Замелькали крупные хлопья, серо-белые птицы. Колеса вагона мерно отстукивали какие-то слова, и не ясные — и отчетливые, и длинные — и спешно-короткие. То будто с тяжелым нажимом: «раз-за-ра-зом проваливаешься, про-ва-а-ли-ваешься», — то скорее, веселее: «так не-льзя, ни-че-го, ни-че-го»…
Голова и во сне болела.
Глава тридцать вторая
ДО ДНА
Поздний обед Роман Иванович велел подать наверх, в просторный и уютный номер Литты. Она проснулась давно, еще в пять часов, но Роман Иванович посоветовал, войдя, не вставать сразу, если не хочется (а так не хотелось!), спросил чаю в постель.
К восьми Литта поднялась. Все на ней незнакомое, рубашка непривычная какая-то, кружевная. Накинула халат, — нашла в раскрытом чемодане, — тоже незнакомый и новый, фиалковый. Было в нем тепло и удобно. Бледные волосы заколола кое-как, около ушей круто завились они от горячей подушки.
Голова не болела, но точно пустая была, такая легкая и странная.
— Самый невинный обед я заказал, покушать непременно следует. Фрукты вы любите?
— Право, все равно… Благодарю вас, — тихо произнесла Литта, садясь в мягкое кресло. — Не знаю, что это со мною. Забот вам наделала. Я ведь крепкая и дорогу всегда так хорошо переносила.
— Ничего, это от волнения. Покушаете, выпьете вина — пройдет.
Принесли, действительно, легкий и вкусный обед. Литта думала, что ей не хочется есть, но стала кушать с аппетитом.
— Я велел шампанского, но много не пейте: полбокала только, голова опять заболит.
И он налил ей немножко. Два глотка оживили ее. Лакей убрал со стола, оставив вино и фрукты.
— А теперь мы с вами поговорим, Литта. Что, голова ведь лучше?
— Не болит совсем. Роман Иванович, право, мне стыдно. Возитесь со мной…
— Ну, пустое. Рад, что вы пришли в себя. Довольно вина, — прибавил он, улыбаясь, отодвигая бокал, за которым она потянулась. — Я хочу вас в трезвом рассудке и здравой памяти. Скушайте лучше еще персик, они славные.
Литта рассмеялась.
— Какой заботливый! Ну, о чем же мы будем говорить?
Ей было тепло и весело, хотелось ни о чем, ни о чем не думать, забыть хоть ненадолго, отдых дать голове; она такая странная, пустая. Ведь можно же, — ненадолго?
— Вы не барышня, вы просто девочка веселая и милая, Литта, — произнес Роман Иванович, любуясь нежно-розовыми пятнами, окрасившими ее бледное личико. — Такой и оставайтесь, смелой и веселой. Все будет хорошо.
Точно подслушал он любимые ее слова. Так часто она твердила себе: «все будет хорошо», и горячим теплом веры обливало ее от них.
— Какой вы… добрый, — сказала она и подняла на него светло-синие доверчивые глаза. — Я не знала. Я думала…
— Ну, об этом мы потом, после. А сперва — поглядите, что я вам принес. Видите? Вот ваш новый паспорт, отдельный. Иулитта Сменцева, жена… и т. д. Во всякое время, в Москве, где хотите, можете получить заграничный. Это ваша свобода. А вот дополнение к ней: банковая чековая книжка, — сорок тысяч. Остальные не реализованы, и через некоторое время…
— Потом, потом, я понимаю, довольно! — перебила его Литта, раскрасневшись. — Ах, Боже мой, да я еще не верю… Неужели вправду? И когда захочу…
— Когда захотите.
— Нет, я теперь только понимаю. Ну, вам спасибо, спасибо!
И она, совсем по-детски, потянулась к нему с протянутыми руками и губами.
Роман Иванович обнял худенькие плечи, мягко притянул всю ее ближе, на диван, где сидел сам, поцеловал молчаливым и долгим — первым — поцелуем.
Но тотчас же сам прервал его, отклонился, удержав девушку рядом, на диване.
— Совсем, совсем свободна, — тихо повторял он, близко заглядывая в милые, синие глаза. — Когда только самой захочется… хоть сейчас… бросить меня… и наше общее дело…
— Зачем же… сейчас? — говорила Литта, слабо пытаясь освободиться от руки, охватывающей ее плечи. — Зачем я брошу то, где мы все вместе? Я незнающая, глупенькая, бесполезная. Но я буду другая. Вы меня научите. Вы, и… и сама научусь.
— Да, и сама, — повторил Сменцев, целуя один за другим ее пальчики. — Вы хотите? И я хочу…
— И вы? Что? Постойте… Мне неловко… Постойте. Я сяду лучше сюда.
Он пустил ее, но она осталась на диване, только немного в угол откинулась.
— Хочу, чтобы вы были трезвый, деятельный и… послушный человек. Да, послушный. Вы не знали? Посмотрите мне в глаза. Дело не шутки, в дело как в монастырь идти надо, и как в монастыре — послушание в нем первое. Но зачем говорить об этом? Это есть или нет, есть или нет… Литта! Я хочу, пусть будет.
В теплом свете комнаты, в теплом воздухе пахло персиками и увядающими розами — вчерашний последний букет. Томная мара наплывала, томная, легкая, такая веселая, такая лукавая… Он говорит «хочу»… Пусть будет, как он хочет.
Но вздохнула, точно отгоняя сон.
— Вы верите мне? Милая, да?
Прямо в глаза Литте глядели неблестевшие глаза под выгнутыми, точно нарисованными, бровями. Опять крепкая, властная рука сжимала ее плечи.
Говорил какие-то слова, и нежные и странные. Не хотелось думать, понимать их. Верить ли ему? Да, да. Ведь вот захотел он — и дал ей свободу. Он скажет «хочу» — и все будет хорошо.
Да разве уже не хорошо? Ласково пахнут цветы, ласково льнет к усталому телу фиалковый халат, ласково обнимает ее такая сильная, такая заботливая, надежная рука. Все хорошо.
Среди горячего шепота вдруг различила слова:
— Мало верить мне, надо верить и в меня…
Правда? В него? Как в него? Старый неясный страх точно холодной иглой уколол. Перевела взор, выпрямилась, лицо побледнело.
— Нет, пустите меня. Я не поняла… что значит — в вас поверить? Ах, не надо…
Он улыбался, глядя в ее изменившееся лицо.
— Ну не надо. Девочка глупая. Не надо слов. А кто обещал не бояться меня? Кто обещал «не за страх, а за совесть». Помнишь? Помнишь?
И снова она в цепких, сильных объятиях. Щека жаркая так близко-близко, чуть щекочут ей ухо усы, снова шепот жаркий, который хочется слушать — не хочется понимать. Умирая, ярче и слаще пахнут цветы; нежнее льнет к телу теплая ткань халата; крепче и теснее объятия.
— Уйди, уйди… ведь ты свободна.
Да, конечно, она свободна. Это он сделал ее свободной.
— Уйди… милая, милая. Нет, останься. Хочу, чтоб ты осталась.
И это шепотное и ясное «хочу» прикрыло Литту последним душным туманом. Было, было… будет. Все будет, как он хочет.
Опять мгновенный ужас просветления — что это? что это? Белая, быстрая черта воспоминаний: хлопья снега, вагонные колеса: «про-ва-ли-ваешься»… цветы на бархатных подушках… Михаил! Михаил!
И уже трепещут уста ее в горькой истоме под чужими властными устами.
Пусть же. Все равно. Пусть, пусть. Конец.
* * *Роман Иванович проспал ночь спокойно и крепко, но проснулся рано. Сразу решил не видеть Литту утром. Нет, Боже сохрани. Как можно дольше пусть останется одна. А там…
Капризно и досадливо морщит губы Роман Иванович, вспоминая вчерашний вечер. Порою неприятна бывает мудрая привычка не обманывать себя. Но что же делать, надо признаться: многое вчера вышло необдуманно. И, кажется, глупо. Он ждал, конечно, большего сопротивления, рассчитывал на него. Но это-то и глупо. Увлекся? Было, зачем скрывать, было. Вел себя как мальчишка. Ни ее достаточно не знал, ни себя.
