Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
В тюрьме, рассказывала Катя, у нее было ощущение, что она и люди, на которых от нее требовали показаний, образовали нечто вроде братства и теперь друг за дружку держатся, друг другу помогают, и она безумно боялась оказаться среди них самой слабой, сдаться первой и погубить остальных. Многих она давно и хорошо знала, в основном через Феогноста, некоторых знала лишь по фамилии, о прочих и вовсе слышала первый раз в жизни, но что затевается, из этого набора понять было нетрудно. Родители Костика - разведчики, очевидно, перебежали на "ту" сторону, и Лубянка решила отыграться новым большим процессом. Главными обвиняемыми на нем должны были быть известные деятели церкви и старые профессора - богословы, философы, с церковью связанные. Они или прикрывали шпионскую деятельность, или собирали информацию, а передавали ее агентам священники во время исповеди. Дело должно было быть очень и очень крупным, может быть, вообще стать прологом к запрету православной церкви в России.
И вот в день, когда Катя поняла, что сил у нее больше не осталось и сегодня она подпишет что от нее требуют, вдруг все кончилось. Как только ее привели на допрос, следователь сразу, ни о чем не спрашивая, подсунул ей для подписи другой протокол, в котором ничьей фамилии, кроме ее, не было. В новой бумаге значилось лишь, что она, Катерина Колпина, самостоятельно, ни с кем не сговариваясь, обязалась перед А.И. Казминым и Е.М. Казминой, узнав, что они собираются перейти на сторону врагов советской власти, через советско-финскую границу переправить их сына на Запад. Дабы она не сомневалась, что дальше упрямиться глупо и Катины показания никому, включая родителей Костика, повредить не могут, следователь показал ей французскую газету "Монд" от 15 февраля 32-го года, где говорилось, что резидент советской разведки во французском Индокитае Казмин с женой, тоже разведчицей, выдав всю советскую агентурную сеть, вчера попросили во Франции политическое убежище.
Это был такой дар, что Катя, прежде чем поверила своим глазам, ликуя, несколько раз перечитала протокол и лишь затем расписалась. Что она подписывает собственный смертный приговор, ей и в голову не пришло. В камере она, конечно, поняла, что получит "вышку", но огорчилась мало, на себе она давно поставила крест, боялась одного - потянуть за собой других. Теперь она была по-сумасшедшему рада.
А дальше Особое Совещание за измену Родине в форме пособничества шпионажу дало ей всего восемь лет, и она вернулась в камеру Крестов, правда, в новую, и стала ждать этапа. Это тоже было неслыханное везение, второе подряд, но полоса его и не думала кончаться. В камере на третий день после приговора Катя при побудке обнаружила, что у нее отнялись ноги, три недели она провалялась в тюремной больнице, а потом, когда немного пришла в себя, снова начала ходить, была актирована и, вместо Колымы, отправлена в инвалидный лагерь Кострищево на Алтай.
Больницей в Кострищево заведовал бывший прихожанин и старый знакомый Феогноста Борис Семенович Огнев. Он окончательно поставил ее на ноги, а позже сумел пристроить к конторе стирать белье для начальника лагеря и опера. Оба жили с семьями в километре от зоны, в поселке вольнонаемных, и Катя ходила к ним не только за бельем, но и прибраться, так что вдобавок ее через месяц расконвоировали.
После тюрьмы и следствия Кострищево было настоящим раем, и скоро она почувствовала, что приходит в себя. Катя говорила тетке, что жизнь в лагере была спокойной; на ее старательность, аккуратность не жаловались, и на доставшееся Кате место никто не посягал. Она стирала на речке белье, гладила его, убиралась в доме, и ничего не мешало ей думать о тех людях, о которых она хотела, например, о Костике и Феогносте, вспоминать их и о них молиться.
Кстати, иногда по церковным каналам до нее доходили отрывочные сведения о Феогносте. Сначала он был в лагере под Семипалатинском (она тогда еще жила в Ленинграде), и там ему пришлось очень худо. В первый же день блатные его избили, отняли одежду, но на этом беды не кончились. В декабре, голодный, почти раздетый, Феогност отказался идти на работу и один, а затем второй раз попал в карцер. Третьего срока в карцере он бы не выдержал, к счастью, с немалым трудом, через гулаговского медицинского начальника его удалось перевести в томскую тюремную психиатрическую больницу. В Томске, особенно если равнять с лагерем, ему было неплохо. Если на воле он мучился, страдал, что вот, прошел день, а он для Христа ничего не сделал, то в тюрьме, даже без юродства, все было близко к правильному. Здесь он принимал мучения во имя Христа, и, значит, своими слабыми силами, как мог, ему служил. В Томске он много работал, писал, и Катя, прожив с ним бок о бок столько лет, даже на расстоянии, даже его не видя, чувствовала, что сейчас ему лучше, чем было в последние месяцы перед арестом. И она была за него рада, и когда молилась, не забывала поблагодарить Господа и за то, что Феогност жив, и за то, что ему вышло облегчение.
Еще больше она волновалась за Костика. Но и тут вроде бы было неплохо. Квартиру пока, к счастью, не конфисковали, и свояченица, переселившись в Ленинград, честно ухаживала за ребенком. Кате она регулярно писала длинные, подробные письма. Имея возможность выходить за пределы лагеря, Катя быстро сошлась с одной очень хорошей женщиной, вдовой умершего несколько лет назад местного священника, и свояченица писала на ее имя. И Катя тоже чуть не каждый день писала в Ленинград. Она знала, как Костик ест и как спит, какими болезнями болеет, иногда у нее было ощущение, что он настолько близко, что она протянет руку и до него дотронется.
Так продолжалось почти полтора года, а дальше свояченица, сначала робко, а потом все с большим напором стала жаловаться на здоровье, на то, что с Костиком ей тяжело. Сколько сил он от нее требует, а у нее их мало и с каждым днем меньше и меньше.
Долго Катя думала, что она просто устала ходить за чужим ребенком и хочет эту ношу со своих плеч сбросить. Чего-то подобного она ждала давно, однако не особенно опасалась, знала, что свояченица - человек нерешительный: стоит надавить, она, пусть и без охоты, тянуть лямку будет. Но месяцем позже свояченица написала про врачей, которые говорят, что, по-видимому, ей опять придется лечь в больницу, и Катя вдруг поняла, что дело плохо. Несколько лет назад у свояченицы вырезали рак груди, казалось, операция прошла хорошо, во всяком случае, врачи тогда сказали, что она здорова, опухоль удалена и больше опасности нет. И вот теперь, судя по всему, рецидив.
Скоро свояченицу и вправду положили в хирургию, Кате уже оттуда она написала, что с Костиком пока будет жить его старая кормилица, но уговорить ее удалось лишь на три недели. Катя понимала, что даже если операция пройдет успешно, свояченица раньше чем через два месяца не оправится. Не зная, что делать, она лихорадочно стала писать разным людям, которые были связаны с церковью, умоляя помочь, хотя бы на время взять к себе мальчика, но тут же от свояченицы пришло новое радостное письмо, что и вторая операция прошла успешно, для нее совсем легко, причем она чувствует себя настолько хорошо, что ее сразу выписали. Это был конец: так быстро прийти в себя она никак не могла, значит, ее разрезали и, увидев, что опухоль неоперабельна, просто зашили и отпустили домой.
Получилось, что свояченице осталось жить считанные месяцы. Дальше у Костика один путь - детский дом, ей же, Кате, сидеть в лагере еще больше шести лет и помочь ему нечем. Правда, она продолжала надеяться. Они с Феогностом знали многих, и теперь, разослав письма по адресам, которые помнила, обратившись к каждому и каждого прося, моля взять мальчика, Катя ждала ответов и верила, что хоть кто-нибудь во имя Христа согласится. Но, очевидно, круг близких им людей сильно поредел, большинство, включая и ее сестру Нату, не ответили, те же, кто отозвался, написали, что сами отчаянно бедствуют, если бы это был ее ребенок или ребенок отца Феогноста, может, они и исхитрились бы, а раз он чужой, вдобавок сын настоящего шпиона, помочь они не в состоянии, пускай она их извинит.
Между тем свояченица опять начала жаловаться, что чувствует себя плохо, в груди и не только, возобновились боли, ей колют сильные лекарства, но помогают они ненадолго. Потом она замолчала, не ответила на три Катиных письма кряду, а после четвертого написала то, чего Катя больше всего боялась, - врачи дали понять, что жить ей осталось максимум полгода. Еще в письме было, что никого себе на смену найти у нее не получается - пыталась уже не раз. Может быть, что-то есть у Кати. Катя тогда написала по второму кругу, везде, где был малейший шанс, но снова никто не согласился. Чуть не у каждого близкие или были расстреляны, или сидели по лагерям, многие поголадывали, в подобных условиях просить взять к себе лишний рот, наверное, было неправильно. Катя же все никак не хотела смириться и писала, писала людям, которые когда-то сами предлагали ей с Феогностом поддержку, деньги, свой дом, а сейчас, когда ей действительно понадобилась помощь, ушли в кусты.
