Мария Ульянова - Фаррыч
Постояв немного, Фаррыч, оставаясь незамеченным, вошел, приблизился к кровати и, сложив руки на груди, застыл над Айзеком, любуясь его спокойствием. Тот, почувствовав странную тень на лице, оторвал глаза от крапинок на потолке и, увидев отца, встрепенулся, испугался, вскочил, виновато срывая наушники.
- Привет, па, ты что?
- Мы же договорились, сегодня гуляем вместе. Уже десятый, если не спишь, вставай, пойдем. Но только если не учишься. А позавтракаем где-нибудь в городе.
Последнее взбодрило Айзека, он сладко потянулся, прогоняя остатки дремоты, и, завидно легкий, гибкий, вскочил на ноги. Утром даже лучше гулять с отцом, утром у дружков дела: кто уже работает, у кого учеба, утром они совсем другие - сосредоточенные, внимательные служащие, вдумчивые студенты, выполняющие волю родителей или прихоти амбиций. Это по вечерам в компании они курят, грубо сплевывают, матерятся и тискают девчонок.
Через несколько минут Фаррыч и сын уже шли бок о бок по тенистой кленовой аллее. Небо предвещало жаркий безоблачный день. Деревья над головами вели какой-то нескончаемый спор, переходя то на крик, то на шепот, отчего непослушные волосы Айзека рассыпались по лицу, ведь наушники с томительной тишиной в них без дела висели у него на шее. При отце гулять с музыкой в ушах неудобно - вдруг старик задумает что-нибудь объяснять, обидится, он в такие минуты несдержанный, зачем это надо, можно немного потерпеть, ведь прогулка кончится рано или поздно.
Фаррыч молча шел рядом с сыном, теребил серую пыльную тряпицу и чувствовал сквозь ткань рукоять сабли. Он покорно, решительно шел, не замечая ветра, дороги, и с удивлением гадал, неужели и эта прогулка кончится, неужели когда-нибудь настанет сегодняшний вечер, а тенистый сумрак этой же кленовой аллеи будет тих и прохладен. Еще Фаррыч с горечью признавал, что так всю жизнь и прожил скомканным человеком, радуясь маленьким, скромным удачам, которые, увы, были случайными в его жизни, нечаянно попадали в нее и так же нежданно ускользали. Теперь Фаррыч корил себя, что зря привыкал к редкому везению, надо было жить и помнить, что его удел - горе и боль, засыпать и просыпаться с этой горечью во рту, не пытаясь ее ничем сполоснуть, тогда, может быть, и сегодня ему не было бы так тяжело. Но как смириться с тем, что на тебе какая-то особая печать и не ты ее ставил, тебя даже не спросили, хочешь ты ее или нет, кто-то молча выбрал, выследил, одарил, призвал платить за любезности и проводил в это утро, и вот - оставляет одного корчиться остаток жизни. И он шел сдавленный, скованный, боясь, что сын спросит, что за сверток у него под мышкой и что там внутри.
Они долго шли, Фаррыч старался смотреть не только под ноги, но голова никла, и взгляд безутешно прятался, сужался до серой ленты асфальта. Айзек шел, стараясь казаться безмятежным и спокойным, припоминал свое обычное настроение, с которым он раньше гулял и разговаривал с отцом, но что-то мешало, жгло его. Он напрягся, украдкой, тревожно поглядывал на старика, задаваясь вопросом, вдруг отцу известно об угрозе отчисления, вдруг он хитро заманивает на стрелку с каким-нибудь преподавателем, вдруг впереди тяжкая сцена разоблачения - ни на одной лекции не был, ни одной работы не сдал, все отдавал футболу. Нет, отец не мог узнать, кто знает их телефон - только декан, этот тучный и потный человек с перстнями. Да, может быть, ничего еще не потеряно. Ну, пугнули отчислением, ерунда, все кое-как учатся, сдают и получают дипломы.
Они шли по пыльным улицам, почти безлюдным, и молчание становилось гнетущим. Какими-то роковыми казались Фаррычу простые повседневные мелочи, которые он обычно едва замечал. Капли воды на бордовых розах, выставленных из ларька, представлялись кровавыми, а вазы, в которых стояли цветы, были точь-в-точь урны под пепел. Мимо бесшумно спешил куда-то пустой автобус с черной полоской "Ритуальные услуги", на углу из церквушки вырывались жалобные женские голоса, пес-калека бездыханно спал в тени липы, мимо гремела бомжиха, ее лицо казалось выкопанным из могилы.
Солнце раскручивало рулетку жары, Фаррыч отметил, что в жару невзгоды приобретают приторный и удушливый привкус. Рука обнаружила, что сигареты остались на парапете балкона. Ковылял он, сгорбленный, стараясь не смотреть на Айзека, и вздрогнул от бодрого, звонкого голоса.
- Па, а па, - Айзек подергал отца за рукав пиджака, - ты ничем не расстроен, па, может, давай никуда не пойдем?
- Нет, все хорошо, Айзек, я просто не рассчитал с погодой и уже немного запарился. Сниму-ка пиджак.
Ему было совсем не жарко, а наоборот, озноб, содрогания, вторая ночь без
сна - мутно было у него на душе и холодно. Но Фаррыч принялся скидывать пиджак, старательно вытягивал руки из рукавов, вытирал с холодного лба несуществующий пот, словно стремился выслужиться перед сыном, отвлекая от своих тягот. Тряпица разметалась, ножны сабли выступили и лизнули летнее утро серебром чуть выдвинутого клинка.
- Па, что это у тебя? - Айзек мигом заметил, бессильные руки Фаррыча выпустили саблю. Он давно не видел на лице сына такого уважения, восторга, интереса к себе, как сейчас, когда Айзек медленно и почтительно осматривал саблю и, наполовину вытянув из ножен, гладил пальцами клинок. - Вот это да, па, откуда она у тебя? Наверное, дорогущая! А ведь с такой опасно разгуливать. - Он глянул по сторонам, мигом укутал и почтительно передал сверток отцу.
Айзек подумал, что отец направился в какую-нибудь антикварную лавку, чтобы продать саблю, для этого взял его на всякий случай с собой. Он решил не раздражать отца расспросами, видел, старику и так нелегко расставаться с этой вещью. Его беспокоили решительный и мрачноватый вид отца, задумчивость и обреченно-сгорбленная спина. Таким он Фаррыча никогда не видел, хотелось как-то вывести его из задумчивости.
- Кстати, а куда мы идем, па?
- Я давно собирался показать тебе, где жил, когда только-только приехал в город, начал ухаживать за твоей матерью, и куда привел ее впервые в гости. В тех краях все больше крупные заводы, а около моего бывшего общежития пустыри да холмы, вот ты и посмотришь, как жил твой отец, когда был чуть постарше тебя.
- А может быть, сходим туда в другой раз, па, ты забыл, ведь сегодня финал футбола... - Айзек не стал продолжать, заметив, что отец упрямо идет туда, где заводы и пустыри. А холмы и общежитие уже заранее удручали Айзека, он чувствовал себя так, как будто его мощные боты вдруг стали малы размера на два. - И долго ты жил среди этих заводских труб и пустырей? - с наигранным интересом спросил он.
- Пару лет, потом мы с матерью поженились и получили квартиру, тяжело получали, с трудом. А кто играет сегодня? - примирительно спросил он.
- Сегодня финал, все ждут улетной игры, правда, многие склоняются, что будет ничья.
- Вечером узнаем. - После такого приговора стало ясно, что день потерян.
Айзек с наигранной беспечностью шагал, поглядывая по сторонам. В маленьком кинотеатре шел новый Бонд, у пацана на остановке - клевые наушники и дорогущие ролики, этого нельзя не заметить. Становилось радостно и грустно, что навстречу идут две девчонки, их ножки стройные, а юбки - мини, они идут уверенно, плавно покачивают бедрами, одна как бы случайно отвела глаза, а другая, повыше ростом, пристально окинула Фаррыча небрежным взглядом серых глаз. Заставили посторониться два парня на великах, у обоих гоночные, пронеслись и уже исчезли за поворотом. Возле магазина "Цветы" парнишка, чуть постарше Айзека, стоит, щерится по-взрослому, курит, кинулся услужливо собирать букет какой-то тетке. Девчонка в голубых брючках и такой же ветровке всем предлагает новый "Орбит". И ему протянула пачку, а Фаррыч послушно выслушивал про приз и комкал в руке ярко-синий буклетик. Вообще, заключил Айзек, не так уж все паршиво было бы, если б он захватил скейт. И, воспользовавшись задумчивостью отца, решительно надел наушники - улица тотчас же озвучилась, как клип, очнулась, немного съехала, улетела и, послушная, заспешила в ритме.
Между тем Фаррыч рассказывал что-то, обратно натянул пиджак, и они все шли, шли по жаре. Айзек, облизывая сухие губы, с завистью проводил взглядом проезжавший мимо красный грузовик "Колы". Фаррыч не замечал улиц - только сквозняки и асфальт. Прохожие, особенно старушки, внимательно разглядывали их, еще бы: строгий старик в застиранном старом костюме, а рядом - рыжий паренек в полосатой футболке до колен, в широченных штанах (как они держатся, ведь мальчишка совсем худой), а наушники, до чего ж большие, даже слышно, что в них гремит.
Незаметно они пересекли город и приближались к тем самым пустырям на окраине, где когда-то было общежитие, а теперь - заброшенный дом, о чем Фаррыч умолчал. Но уже должны начинаться бетонные изгороди заводов, уже должны пустыри выглядывать из-за домов, а вместо них петляют, петляют улочки между пестрых башенок нового микрорайона. Айзек подумал, что отец возмущен его невниманием, и стянул наушники.
